как же прекрасна радуга, но ты прекрасней её (с) Nino
Когда меня начинает раздражать человечество (не отдельные любимые мною индивидуумы, а общество в целом), я иду на кухню варить себе кофе и в тысячны раз перечитывать разговор Филиппа с одним из самых любимых мною персонажей - Карлом.
много, но важно (для меня)— Действительно на все лето останешься? — недоверчиво спросил он после того, как мы свернули за угол.
— Наверное. Знаешь, я сегодня полдня думал, почему стал так редко к вам приезжать. И почему не задерживаюсь надолго. Полдня — это потому что не соображаю с недосыпа, на самом-то деле все просто.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Карл. — К разгадке этой тайны мне хотелось бы приблизиться. Одно время у меня была версия, что тебе с нами просто скучно. Но, честно говоря, сомневаюсь. По тебе, во всяком случае, не скажешь.
— Соскучишься с вами, как же. Проблема как раз в том, что мне с вами слишком весело. Нет, не так, при чем тут «скучно — весело»? Скажем прямо — рядом с вами я счастлив. И это как-то… неправильно.
— Почему?
— Это слишком просто — быть счастливым в вашем доме. И слишком хорошо. И заканчивается, как только я уезжаю. И снова начинается, в каком бы скверном состоянии я к вам ни вернулся. Щелк, щелк.
— И что в этом неправильного? — искренне удивился Карл. — Счастье — это всегда правильно, не зря момент, когда оно перестало быть естественным состоянием человека, описан таинственным свидетелем происшествия как изгнание из рая. А способ достижения счастья — дело десятое. Хорошо, если хоть как-то получается.
— Не такое уж оно десятое. По крайней мере, для меня. Я и так все время чувствую себя новым принцем Сиддхартхой, который в один прекрасный день вышел из дворца и обнаружил за оградой не только прокаженного, старика и похоронную процессию, но и кое-что похуже.
— Что ты имеешь в виду?
— Людей. Очень много так называемых обычных людей, которым кажется, что все вышеперечисленное — нормально и даже правильно. Что так и должно быть, потому что положено, и никто не отвертится, шаг в сторону — расстрел. Я-то, дурак, в детстве думал, все люди примерно такие, как вы с Ренатой. Ну, по большому счету.
— А они не такие? — наивно удивился Карл.
— Мой опыт показывает, что нет. К сожалению. Я тоже поначалу думал, таких, как вы, большинство, иначе быть не может, просто мне фатально не везет — сперва со школьными учителями и одноклассниками, потом с профессорами, сокурсниками, девушками, соседями, начальством и коллегами по работе… Долго верил, что с человечеством в целом все в порядке, просто я вечно нарываюсь на самые неудачные экземпляры, и если расстаться с очередной подружкой, сменить институт, уволиться с работы, ну или, не знаю, уехать в Тарту, ангелы наконец снова обступят меня плотным кольцом, я вспомню, каково быть одним из них, и жизнь наладится. А ни фига. То, что мне казалось трагическим отклонением от нормы, как показывает практика, и есть норма. Они все такие, простые и унылые, зато сильные и стойкие. И за священное право испоганить жизнь себе и ближним, как следует настрадаться, пожалеть себя всласть, состариться и сдохнуть будут сражаться до последнего, их с толку не собьешь. И что самое страшное, я не могу это изменить. При том, что вроде бы знаю, как надо, — не теоретически, а на собственном опыте. Какое там изменить, просто не превратиться в одного из них — и то оказалось непосильной задачей. Сам не заметил, как это случилось.
— Хочешь сказать, принцу не следует возвращаться во дворец в таком состоянии?
— Вот-вот. Не комильфо. И вполне бессмысленно — прежним-то я уже не стану. А для нынешнего меня быть счастливым — значит врать самому себе.
— По-моему, ты совсем запутался в этой своей печальной чепухе, — сочувственно сказал Карл.
— По-моему, тоже. Поэтому пообещал Ренате остаться на все лето. Вранье так вранье, подумаешь. Я уже устал от собственной честности. Тем более принц из меня совсем пропащий. В том смысле, что просветление мне явно не грозит. Вся инкарнация насмарку.
— Вообще-то, когда люди, выросшие в европейской традиции, начинают рассуждать о восточной философии, мы выглядим, мягко говоря, довольно забавно. Но — ладно, будем оставаться в рамках твоей терминологии. Так вот, пока для тебя самое страшное, что ты ничего не можешь изменить, ты не пропащий, а очень даже качественный принц. Причем сказочный. Нормальный человеческий принц в подобных случаях говорит: «Меня это не касается» — и интересуется у сопровождающего визиря, который час, чтобы не опоздать к дворцовому обеду. Жаль, что мне не удалось воспитать тебя избалованным, недальновидным болваном, — ты был бы гораздо счастливее. Но уж что выросло, то выросло.
— Чего я не понимаю, это как ты сам умудрился остаться таким, каков есть, — вздохнул я. — Ты ведь тоже рос в заколдованном дворце, Фрида и бабушка Анна, как я понимаю, создали все условия. Вырос, вышел на улицу и остался прежним или даже лучше прежнего, не знаю, мы с тобой не настолько долго знакомы.
— Судя по всему, я, в отличие от тебя, так и не вышел из дворца, — мягко сказал Карл. — Ну, может, из окна иногда выглядывал, но это не то. Я же вундеркинд был, этакий маленький Моцарт, и жизнь у меня была соответствующая, кроме музыки ничего толком не слышал и до сих пор не слышу и, надо думать, не услышу уже никогда. Ты вот говоришь: вышел из дворца, а там страшное — люди! А я до сих пор не знаю, что это такое — «люди». Несколько сотен человек знаю лично, и все очень разные, так что даже близкое знакомство с отдельными экземплярами не дает мне представления о том, что такое «люди» как множество.
— А когда ты просто выходишь на людную улицу, да вот хоть сюда, — я развел руки в стороны, привлекая внимание к проспекту Гедиминаса, на которой мы как раз свернули. — Или, ладно, здесь еще более-менее, а вот, скажем, на Садовое кольцо, мы же столько лет жили в Москве…
— Ну, выхожу, — флегматично согласился Карл. — И что?
— Тебя не накрывает? — я поморщился, порой отсутствие точной формулировки причиняет почти физическую боль. — Не понимаешь? Когда их так много — очень похожих, себя не помнящих, безрадостных, почти слепых, почти безъязыких, но твердо уверенных в собственной правоте, — их слаженный хор, их картина мира накрывает с головой и вдруг оказывается твоей единственной реальностью, разве нет? Такая тоска, такая тяжесть, и все многообразие возможностей вдруг становится пустым обещанием…
— Пожалуй, я действительно не понимаю. Ничего меня не «накрывает». Возможно, потому, что я никогда не выхожу на людную улицу целиком. Большая часть меня в это время остается, как ты выражаешься, «во дворце» и занимается делом. И не только в это время. Вообще всегда. Целиком я, кажется, только играю.
Ну да, да. А что я, собственно, хотел услышать? И сам всегда догадывался, что единственный путь к спасению — быть при деле. Легко сказать, но непросто осуществить. Не всем так везет, как Карлу, который при деле практически с рождения, всюду таскает за собой свой невидимый, зато и неприступный волшебный дворец, как улитка — раковину. А тем, кто живет рядом с ним, время от времени удается посидеть на пороге, и это не просто «лучше, чем ничего», как говорят в таких случаях, а по-настоящему круто. Неудивительно, что у Ренаты, как только она к нам попала, прошло желание удавиться в чулане, неудивительно, что я сам всякий раз оживаю, переступив порог их теперь уже общего дома, каким бы несчастным бесчувственным чурбаном с загубленной жизнью не чувствовал себя по пути.
— Мы быстро идем, — заметил Карл, когда мы свернули на улицу Вильняус. — До автобуса еще целых пятьдесят минут, а остаток пути займет максимум пятнадцать, даже если сбавить темп. Суми-думи?
Киваю, невольно расплываясь в улыбке. Эспрессо с медом, espresso su medum, — три года назад, когда ресторан «Помодоро» только открылся и мы с Карлом пришли сюда впервые, я случайно оговорился, читая меню. Новое название так понравилось нам обоим, что теперь мы регулярно наведываемся сюда за очередной порцией «суми-думи» и пьем подслащенный медом кофе, несмотря на приторный вкус — здешний бариста излишне щедр, лучше бы приворовывал, ей-богу.
— Они его еще подают? Хорошо, что некоторые вещи не меняются.
— Ага. А некоторые меняются. Например, цена — теперь на полтора лита дороже. Но это мы с тобой переживем.
— Да хоть на три, — храбро согласился я. — Они же, зайчики такие, столы на улицу вынесли. Думал, еще никто не почесался открыть сезон. А они — уже!
— Специально к твоему приезду. Вчера еще не было, я мимо проходил… Так на чем мы остановились?
— На том, что ты всегда таскаешь за собой свой невидимый дворец, как улитка… Нет, прости. Об этом я только думал. Вслух не говорил.
— Уже сказал, — улыбается Карл. — Твоя правда. Именно это я и пытался тебе объяснить. Единственное, чего я опасаюсь, — ты наверняка думаешь, причина в музыке.
— Ну да, — кивнул я, шаря по карманам в поисках портсигара. — Сам говоришь, ничего кроме нее толком не видишь, то есть не слышишь, что в твоем случае одно и то же. Это все решает.
— Просто так удачно совпало, что именно музыка оказалась делом моей жизни. Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное. Сколько себя помню, мне всегда было понятно, чем я хочу заниматься. Еще ни одного музыкального инструмента в глаза не видел, а уже мечтал поскорее научиться «делать музыку». Знал ответ на самый главный вопрос «зачем я?» задолго до того, как смог его сформулировать. И что немаловажно, все вокруг были в курсе, что в связи с этим следует предпринимать. Обучение музыке — давно сложившаяся традиция, известно, как следует поступать на каждом этапе, причем главное условие — «работай» — полностью соответствовало моим насущным потребностям, никаких внутренних противоречий. Так что в этом смысле моя жизнь была очень простой, как у зверя лесного. Никаких вопросов, сплошные ответы, внятные и однозначные. Мало кому так везет. Видишь ли, дело жизни не так уж часто может стать профессией. Иногда для него и названия-то нет, и примера никто не подаст, и сам не додумаешься, пока не попробуешь, не поймешь, а все на свете перепробовать — жизни не хватит. Та еще лотерея.
— Вот-вот, — мрачно поддакнул я. — Только, думаю, у большинства людей никакого «дела жизни» нет вовсе. У меня, кстати, тоже. За тридцать лет и три года ни одного выдающегося таланта обнаружить так и не удалось…
— Погоди, а при чем тут «выдающийся талант»? — удивился Карл.
— А как? — я удивился еще больше.
— Это мой дурной пример тебя с толку сбивает, — вздохнул он. — Говорю же, мне просто повезло, все так удачно совпало: и внутренняя потребность, и природные данные, и хорошие учителя. У меня, сам знаешь, множество талантливых коллег с выдающимися способностями и такой школой, что хоть плачь от зависти. Тем не менее у большинства из них нет никакого, как ты выражаешься, «волшебного дворца». Окажись они здесь, тебе было бы с кем обсудить все скорби мира. А один из самых прочных «дворцов», какие я когда-либо встречал, был у баяниста дяди Жоры из Клуба железнодорожников в городе Нижнем Тагиле.
— О господи. Туда-то тебя как занесло?
— В юности я, знаешь, не выбирал, куда ездить на заработки. В Нижнем Тагиле я, между прочим, читал прекрасные лекции о Фрескобальди, и люди на них ломились, там крошечный зал, так они на подоконниках сидели и в проходах стояли, до сих пор горжусь… Ладно, неважно. Важно, что даже на фоне остальных работников тамошнего клуба дядя Жора выглядел довольно посредственным исполнителем. Но это не мешало ему жить в радости и мире с собой. И почти ничего не знать о жизни, которую принято называть «реальной». Он ее просто не замечал, потому что, как и я, был целиком захвачен музыкой, которая переполняла его до краев, а что получалось на выходе — дело десятое. Не всем же срывать аплодисменты.
Я недоверчиво покачал головой. Ясно, что аплодисменты тут ни при чем, кто бы спорил. Можно быть непризнанным гением, пожалуйста, сколько угодно. Но бездарный баянист из клуба в качестве примера — это, на мой взгляд, как-то слишком.
— Дядю Жору, — сказал я наконец, — мог бы приберечь до худших времен. Я пока не настолько нуждаюсь в утешении.
— А я тебя не утешаю, с чего ты взял? Просто рассказываю, как обстоят дела. В конце концов, Марианн Норт тоже не была гениальной художницей.
— Кто-кто?
— А я тебе не рассказывал? Это женщина, которая нарисовала пуйю.
— Прости, что она нарисовала?
— Пуйю. Пуйя — это такая трехметровая голубая трава. Собственно, бывает и выше. Растет в Андах. Окружена легендами — дескать, от нее исходит ослепительное сияние, и листья у нее как стальные мечи, и цветет она раз в полторы сотни лет, а время от времени самовоспламеняется и сгорает, чтобы потом возродиться из пепла…
— Правда, что ли?
— Понятия не имею. Я же говорю — легенды, за что купил, за то продаю. Так вот, в девятнадцатом веке европейские ботаники очень хотели заполучить хоть какое-то изображение этой загадочной гигантской травы. Но добраться до нее не могли — все-таки Анды, край света, еще и в горы карабкаться надо. Так и остались бы без пуйи, если бы не храбрая английская старушка Марианн Норт. Она, видишь ли, всю жизнь рисовала растения. А что, приличное занятие, достойное хобби для старой девы из хорошей семьи. Ну то есть считалось, что это хобби, я-то понимаю, что рисование оказалось делом, которое поглотило Марианн целиком. Звезд с неба она, прямо скажем, не хватала, но ученые ботаники ценили ее труды, поскольку мисс Норт была чрезвычайно внимательна к деталям. От них она и узнала про пуйю, которую никто из европейцев в глаза не видел. Решила, что это безобразие, и отправилась ее рисовать.
— В Анды?
— Вот именно. Причем ты имей в виду, это середина девятнадцатого века. Путешествие на другой континент — дело непростое, особенно для хрупкой, болезненной, вдобавок ко всему почти глухой дамы пятидесяти с лишним лет от роду. Но Марианн бровью не повела. Собралась и поехала в Южную Америку. Сперва на корабле через Атлантику. Потом нашла проводника и поднялась в Анды, на высоту четыре тысячи метров. Ехали на мулах, а на некоторых участках пути приходилось идти пешком по бездорожью и волочь на себе груз. Ничего, добралась и мольберт дотащила. Нарисовала картину «Голубая пуйя и мотыльки». И благополучно привезла ее домой, на радость британским ботаникам, здоровенным мужикам в самом расцвете сил, которые полагали путешествие в Анды совершенно неосуществимым.
— Круто, — вздохнул я. — А картинку-то ты видел?
— Нашел в интернете репродукцию. Поскольку я не ботаник, никакого впечатления она на меня не произвела. Картинка как картинка. И сама по себе пуйя — ничего особенного. Гигантская голубая трава, да, но видел я в своей жизни и более удивительные вещи. Надеюсь, добавлять, что это не имеет решительно никакого значения, не обязательно?
— Обязательно, — мрачно сказал я. — А то история о беспримерном подвиге как-то незаметно превратилась в историю о тщетности. Столько усилий, и все зря. Ну вот разве что британские ботаники стали немного умней, чем были прежде. Но на новую эпоху в развитии науки это происшествие все равно не тянет.
— Ты ничего не понял, — улыбнулся Карл. — Говоришь о тщетности, потому что считаешь результатом картину, которая, безусловно, не стала главным художественным или научным событием столетия. Но картина — вовсе не результат, а просто повод начать действовать. Простая, конкретная цель, за которую легко зацепиться, чтобы встать и пойти.
— Хорошо. Что в таком случае результат?
— Опыт, конечно. Марианн, вернувшаяся домой из Южной Америки, отличалась от леди, которая когда-то отправилась в путь. Новая Марианн знала, каково быть человеком, которому нипочем корабельная качка, тряска на муле, тяжелый груз, крутые подъемы и разреженный воздух. Можно сказать, она сама и есть результат. Возвращаясь к твоей давешней метафоре, Марианн собственными руками выстроила для себя волшебный дворец, стены которого защищали ее от любых невзгод. Готов спорить, эта леди даже не осознала трудностей путешествия. Не читал ее дорожных дневников, не знаю даже, вела ли она их, но уверен, жалоб там не сыщешь. На что жаловаться счастливому человеку? А Марианн, не сомневаюсь, была счастлива в пути и настолько захвачена происходящим, что физические нагрузки, перепады температуры, давления и другие не менее объективные факторы попросту перестали на нее влиять. Думаю, она даже насморк ни разу не подхватила. Что это, если не магия? Подлинная, без обмана.
— Какая хорошая история, — негромко сказал кто-то из-за моего плеча.
Я обернулся, но увидел только спину прохожего, неторопливо удаляющегося в сторону проспекта Гедиминаса. Полы его длинного черного пальто трепетали на ветру, как пиратские флаги.
— Он мимо шел и остановился послушать. — улыбнулся Карл. — Как рассказчик, я был крайне польщен, сам понимаешь. Но вообще-то я для тебя старался, а тебе история мисс Норт не слишком понравилась.
— Понравилась, — вздохнул я. — Но…
Я хотел сказать, что в конечном итоге старушка Марианн все равно вернулась домой и в свой срок умерла от старости и болезней, так что — какая разница. Но вовремя прикусил язык. Карл, в общем, и без меня в курсе, что все люди умирают. Даже принцы и принцессы в своих волшебных дворцах, окруженных зарослями голубой гигантской травы. И я не могу это изменить, как, впрочем, и все остальные условия задачи, данной нам в ощущениях.
много, но важно (для меня)— Действительно на все лето останешься? — недоверчиво спросил он после того, как мы свернули за угол.
— Наверное. Знаешь, я сегодня полдня думал, почему стал так редко к вам приезжать. И почему не задерживаюсь надолго. Полдня — это потому что не соображаю с недосыпа, на самом-то деле все просто.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Карл. — К разгадке этой тайны мне хотелось бы приблизиться. Одно время у меня была версия, что тебе с нами просто скучно. Но, честно говоря, сомневаюсь. По тебе, во всяком случае, не скажешь.
— Соскучишься с вами, как же. Проблема как раз в том, что мне с вами слишком весело. Нет, не так, при чем тут «скучно — весело»? Скажем прямо — рядом с вами я счастлив. И это как-то… неправильно.
— Почему?
— Это слишком просто — быть счастливым в вашем доме. И слишком хорошо. И заканчивается, как только я уезжаю. И снова начинается, в каком бы скверном состоянии я к вам ни вернулся. Щелк, щелк.
— И что в этом неправильного? — искренне удивился Карл. — Счастье — это всегда правильно, не зря момент, когда оно перестало быть естественным состоянием человека, описан таинственным свидетелем происшествия как изгнание из рая. А способ достижения счастья — дело десятое. Хорошо, если хоть как-то получается.
— Не такое уж оно десятое. По крайней мере, для меня. Я и так все время чувствую себя новым принцем Сиддхартхой, который в один прекрасный день вышел из дворца и обнаружил за оградой не только прокаженного, старика и похоронную процессию, но и кое-что похуже.
— Что ты имеешь в виду?
— Людей. Очень много так называемых обычных людей, которым кажется, что все вышеперечисленное — нормально и даже правильно. Что так и должно быть, потому что положено, и никто не отвертится, шаг в сторону — расстрел. Я-то, дурак, в детстве думал, все люди примерно такие, как вы с Ренатой. Ну, по большому счету.
— А они не такие? — наивно удивился Карл.
— Мой опыт показывает, что нет. К сожалению. Я тоже поначалу думал, таких, как вы, большинство, иначе быть не может, просто мне фатально не везет — сперва со школьными учителями и одноклассниками, потом с профессорами, сокурсниками, девушками, соседями, начальством и коллегами по работе… Долго верил, что с человечеством в целом все в порядке, просто я вечно нарываюсь на самые неудачные экземпляры, и если расстаться с очередной подружкой, сменить институт, уволиться с работы, ну или, не знаю, уехать в Тарту, ангелы наконец снова обступят меня плотным кольцом, я вспомню, каково быть одним из них, и жизнь наладится. А ни фига. То, что мне казалось трагическим отклонением от нормы, как показывает практика, и есть норма. Они все такие, простые и унылые, зато сильные и стойкие. И за священное право испоганить жизнь себе и ближним, как следует настрадаться, пожалеть себя всласть, состариться и сдохнуть будут сражаться до последнего, их с толку не собьешь. И что самое страшное, я не могу это изменить. При том, что вроде бы знаю, как надо, — не теоретически, а на собственном опыте. Какое там изменить, просто не превратиться в одного из них — и то оказалось непосильной задачей. Сам не заметил, как это случилось.
— Хочешь сказать, принцу не следует возвращаться во дворец в таком состоянии?
— Вот-вот. Не комильфо. И вполне бессмысленно — прежним-то я уже не стану. А для нынешнего меня быть счастливым — значит врать самому себе.
— По-моему, ты совсем запутался в этой своей печальной чепухе, — сочувственно сказал Карл.
— По-моему, тоже. Поэтому пообещал Ренате остаться на все лето. Вранье так вранье, подумаешь. Я уже устал от собственной честности. Тем более принц из меня совсем пропащий. В том смысле, что просветление мне явно не грозит. Вся инкарнация насмарку.
— Вообще-то, когда люди, выросшие в европейской традиции, начинают рассуждать о восточной философии, мы выглядим, мягко говоря, довольно забавно. Но — ладно, будем оставаться в рамках твоей терминологии. Так вот, пока для тебя самое страшное, что ты ничего не можешь изменить, ты не пропащий, а очень даже качественный принц. Причем сказочный. Нормальный человеческий принц в подобных случаях говорит: «Меня это не касается» — и интересуется у сопровождающего визиря, который час, чтобы не опоздать к дворцовому обеду. Жаль, что мне не удалось воспитать тебя избалованным, недальновидным болваном, — ты был бы гораздо счастливее. Но уж что выросло, то выросло.
— Чего я не понимаю, это как ты сам умудрился остаться таким, каков есть, — вздохнул я. — Ты ведь тоже рос в заколдованном дворце, Фрида и бабушка Анна, как я понимаю, создали все условия. Вырос, вышел на улицу и остался прежним или даже лучше прежнего, не знаю, мы с тобой не настолько долго знакомы.
— Судя по всему, я, в отличие от тебя, так и не вышел из дворца, — мягко сказал Карл. — Ну, может, из окна иногда выглядывал, но это не то. Я же вундеркинд был, этакий маленький Моцарт, и жизнь у меня была соответствующая, кроме музыки ничего толком не слышал и до сих пор не слышу и, надо думать, не услышу уже никогда. Ты вот говоришь: вышел из дворца, а там страшное — люди! А я до сих пор не знаю, что это такое — «люди». Несколько сотен человек знаю лично, и все очень разные, так что даже близкое знакомство с отдельными экземплярами не дает мне представления о том, что такое «люди» как множество.
— А когда ты просто выходишь на людную улицу, да вот хоть сюда, — я развел руки в стороны, привлекая внимание к проспекту Гедиминаса, на которой мы как раз свернули. — Или, ладно, здесь еще более-менее, а вот, скажем, на Садовое кольцо, мы же столько лет жили в Москве…
— Ну, выхожу, — флегматично согласился Карл. — И что?
— Тебя не накрывает? — я поморщился, порой отсутствие точной формулировки причиняет почти физическую боль. — Не понимаешь? Когда их так много — очень похожих, себя не помнящих, безрадостных, почти слепых, почти безъязыких, но твердо уверенных в собственной правоте, — их слаженный хор, их картина мира накрывает с головой и вдруг оказывается твоей единственной реальностью, разве нет? Такая тоска, такая тяжесть, и все многообразие возможностей вдруг становится пустым обещанием…
— Пожалуй, я действительно не понимаю. Ничего меня не «накрывает». Возможно, потому, что я никогда не выхожу на людную улицу целиком. Большая часть меня в это время остается, как ты выражаешься, «во дворце» и занимается делом. И не только в это время. Вообще всегда. Целиком я, кажется, только играю.
Ну да, да. А что я, собственно, хотел услышать? И сам всегда догадывался, что единственный путь к спасению — быть при деле. Легко сказать, но непросто осуществить. Не всем так везет, как Карлу, который при деле практически с рождения, всюду таскает за собой свой невидимый, зато и неприступный волшебный дворец, как улитка — раковину. А тем, кто живет рядом с ним, время от времени удается посидеть на пороге, и это не просто «лучше, чем ничего», как говорят в таких случаях, а по-настоящему круто. Неудивительно, что у Ренаты, как только она к нам попала, прошло желание удавиться в чулане, неудивительно, что я сам всякий раз оживаю, переступив порог их теперь уже общего дома, каким бы несчастным бесчувственным чурбаном с загубленной жизнью не чувствовал себя по пути.
— Мы быстро идем, — заметил Карл, когда мы свернули на улицу Вильняус. — До автобуса еще целых пятьдесят минут, а остаток пути займет максимум пятнадцать, даже если сбавить темп. Суми-думи?
Киваю, невольно расплываясь в улыбке. Эспрессо с медом, espresso su medum, — три года назад, когда ресторан «Помодоро» только открылся и мы с Карлом пришли сюда впервые, я случайно оговорился, читая меню. Новое название так понравилось нам обоим, что теперь мы регулярно наведываемся сюда за очередной порцией «суми-думи» и пьем подслащенный медом кофе, несмотря на приторный вкус — здешний бариста излишне щедр, лучше бы приворовывал, ей-богу.
— Они его еще подают? Хорошо, что некоторые вещи не меняются.
— Ага. А некоторые меняются. Например, цена — теперь на полтора лита дороже. Но это мы с тобой переживем.
— Да хоть на три, — храбро согласился я. — Они же, зайчики такие, столы на улицу вынесли. Думал, еще никто не почесался открыть сезон. А они — уже!
— Специально к твоему приезду. Вчера еще не было, я мимо проходил… Так на чем мы остановились?
— На том, что ты всегда таскаешь за собой свой невидимый дворец, как улитка… Нет, прости. Об этом я только думал. Вслух не говорил.
— Уже сказал, — улыбается Карл. — Твоя правда. Именно это я и пытался тебе объяснить. Единственное, чего я опасаюсь, — ты наверняка думаешь, причина в музыке.
— Ну да, — кивнул я, шаря по карманам в поисках портсигара. — Сам говоришь, ничего кроме нее толком не видишь, то есть не слышишь, что в твоем случае одно и то же. Это все решает.
— Просто так удачно совпало, что именно музыка оказалась делом моей жизни. Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное. Сколько себя помню, мне всегда было понятно, чем я хочу заниматься. Еще ни одного музыкального инструмента в глаза не видел, а уже мечтал поскорее научиться «делать музыку». Знал ответ на самый главный вопрос «зачем я?» задолго до того, как смог его сформулировать. И что немаловажно, все вокруг были в курсе, что в связи с этим следует предпринимать. Обучение музыке — давно сложившаяся традиция, известно, как следует поступать на каждом этапе, причем главное условие — «работай» — полностью соответствовало моим насущным потребностям, никаких внутренних противоречий. Так что в этом смысле моя жизнь была очень простой, как у зверя лесного. Никаких вопросов, сплошные ответы, внятные и однозначные. Мало кому так везет. Видишь ли, дело жизни не так уж часто может стать профессией. Иногда для него и названия-то нет, и примера никто не подаст, и сам не додумаешься, пока не попробуешь, не поймешь, а все на свете перепробовать — жизни не хватит. Та еще лотерея.
— Вот-вот, — мрачно поддакнул я. — Только, думаю, у большинства людей никакого «дела жизни» нет вовсе. У меня, кстати, тоже. За тридцать лет и три года ни одного выдающегося таланта обнаружить так и не удалось…
— Погоди, а при чем тут «выдающийся талант»? — удивился Карл.
— А как? — я удивился еще больше.
— Это мой дурной пример тебя с толку сбивает, — вздохнул он. — Говорю же, мне просто повезло, все так удачно совпало: и внутренняя потребность, и природные данные, и хорошие учителя. У меня, сам знаешь, множество талантливых коллег с выдающимися способностями и такой школой, что хоть плачь от зависти. Тем не менее у большинства из них нет никакого, как ты выражаешься, «волшебного дворца». Окажись они здесь, тебе было бы с кем обсудить все скорби мира. А один из самых прочных «дворцов», какие я когда-либо встречал, был у баяниста дяди Жоры из Клуба железнодорожников в городе Нижнем Тагиле.
— О господи. Туда-то тебя как занесло?
— В юности я, знаешь, не выбирал, куда ездить на заработки. В Нижнем Тагиле я, между прочим, читал прекрасные лекции о Фрескобальди, и люди на них ломились, там крошечный зал, так они на подоконниках сидели и в проходах стояли, до сих пор горжусь… Ладно, неважно. Важно, что даже на фоне остальных работников тамошнего клуба дядя Жора выглядел довольно посредственным исполнителем. Но это не мешало ему жить в радости и мире с собой. И почти ничего не знать о жизни, которую принято называть «реальной». Он ее просто не замечал, потому что, как и я, был целиком захвачен музыкой, которая переполняла его до краев, а что получалось на выходе — дело десятое. Не всем же срывать аплодисменты.
Я недоверчиво покачал головой. Ясно, что аплодисменты тут ни при чем, кто бы спорил. Можно быть непризнанным гением, пожалуйста, сколько угодно. Но бездарный баянист из клуба в качестве примера — это, на мой взгляд, как-то слишком.
— Дядю Жору, — сказал я наконец, — мог бы приберечь до худших времен. Я пока не настолько нуждаюсь в утешении.
— А я тебя не утешаю, с чего ты взял? Просто рассказываю, как обстоят дела. В конце концов, Марианн Норт тоже не была гениальной художницей.
— Кто-кто?
— А я тебе не рассказывал? Это женщина, которая нарисовала пуйю.
— Прости, что она нарисовала?
— Пуйю. Пуйя — это такая трехметровая голубая трава. Собственно, бывает и выше. Растет в Андах. Окружена легендами — дескать, от нее исходит ослепительное сияние, и листья у нее как стальные мечи, и цветет она раз в полторы сотни лет, а время от времени самовоспламеняется и сгорает, чтобы потом возродиться из пепла…
— Правда, что ли?
— Понятия не имею. Я же говорю — легенды, за что купил, за то продаю. Так вот, в девятнадцатом веке европейские ботаники очень хотели заполучить хоть какое-то изображение этой загадочной гигантской травы. Но добраться до нее не могли — все-таки Анды, край света, еще и в горы карабкаться надо. Так и остались бы без пуйи, если бы не храбрая английская старушка Марианн Норт. Она, видишь ли, всю жизнь рисовала растения. А что, приличное занятие, достойное хобби для старой девы из хорошей семьи. Ну то есть считалось, что это хобби, я-то понимаю, что рисование оказалось делом, которое поглотило Марианн целиком. Звезд с неба она, прямо скажем, не хватала, но ученые ботаники ценили ее труды, поскольку мисс Норт была чрезвычайно внимательна к деталям. От них она и узнала про пуйю, которую никто из европейцев в глаза не видел. Решила, что это безобразие, и отправилась ее рисовать.
— В Анды?
— Вот именно. Причем ты имей в виду, это середина девятнадцатого века. Путешествие на другой континент — дело непростое, особенно для хрупкой, болезненной, вдобавок ко всему почти глухой дамы пятидесяти с лишним лет от роду. Но Марианн бровью не повела. Собралась и поехала в Южную Америку. Сперва на корабле через Атлантику. Потом нашла проводника и поднялась в Анды, на высоту четыре тысячи метров. Ехали на мулах, а на некоторых участках пути приходилось идти пешком по бездорожью и волочь на себе груз. Ничего, добралась и мольберт дотащила. Нарисовала картину «Голубая пуйя и мотыльки». И благополучно привезла ее домой, на радость британским ботаникам, здоровенным мужикам в самом расцвете сил, которые полагали путешествие в Анды совершенно неосуществимым.
— Круто, — вздохнул я. — А картинку-то ты видел?
— Нашел в интернете репродукцию. Поскольку я не ботаник, никакого впечатления она на меня не произвела. Картинка как картинка. И сама по себе пуйя — ничего особенного. Гигантская голубая трава, да, но видел я в своей жизни и более удивительные вещи. Надеюсь, добавлять, что это не имеет решительно никакого значения, не обязательно?
— Обязательно, — мрачно сказал я. — А то история о беспримерном подвиге как-то незаметно превратилась в историю о тщетности. Столько усилий, и все зря. Ну вот разве что британские ботаники стали немного умней, чем были прежде. Но на новую эпоху в развитии науки это происшествие все равно не тянет.
— Ты ничего не понял, — улыбнулся Карл. — Говоришь о тщетности, потому что считаешь результатом картину, которая, безусловно, не стала главным художественным или научным событием столетия. Но картина — вовсе не результат, а просто повод начать действовать. Простая, конкретная цель, за которую легко зацепиться, чтобы встать и пойти.
— Хорошо. Что в таком случае результат?
— Опыт, конечно. Марианн, вернувшаяся домой из Южной Америки, отличалась от леди, которая когда-то отправилась в путь. Новая Марианн знала, каково быть человеком, которому нипочем корабельная качка, тряска на муле, тяжелый груз, крутые подъемы и разреженный воздух. Можно сказать, она сама и есть результат. Возвращаясь к твоей давешней метафоре, Марианн собственными руками выстроила для себя волшебный дворец, стены которого защищали ее от любых невзгод. Готов спорить, эта леди даже не осознала трудностей путешествия. Не читал ее дорожных дневников, не знаю даже, вела ли она их, но уверен, жалоб там не сыщешь. На что жаловаться счастливому человеку? А Марианн, не сомневаюсь, была счастлива в пути и настолько захвачена происходящим, что физические нагрузки, перепады температуры, давления и другие не менее объективные факторы попросту перестали на нее влиять. Думаю, она даже насморк ни разу не подхватила. Что это, если не магия? Подлинная, без обмана.
— Какая хорошая история, — негромко сказал кто-то из-за моего плеча.
Я обернулся, но увидел только спину прохожего, неторопливо удаляющегося в сторону проспекта Гедиминаса. Полы его длинного черного пальто трепетали на ветру, как пиратские флаги.
— Он мимо шел и остановился послушать. — улыбнулся Карл. — Как рассказчик, я был крайне польщен, сам понимаешь. Но вообще-то я для тебя старался, а тебе история мисс Норт не слишком понравилась.
— Понравилась, — вздохнул я. — Но…
Я хотел сказать, что в конечном итоге старушка Марианн все равно вернулась домой и в свой срок умерла от старости и болезней, так что — какая разница. Но вовремя прикусил язык. Карл, в общем, и без меня в курсе, что все люди умирают. Даже принцы и принцессы в своих волшебных дворцах, окруженных зарослями голубой гигантской травы. И я не могу это изменить, как, впрочем, и все остальные условия задачи, данной нам в ощущениях.
-
-
04.12.2011 в 16:36-
-
04.12.2011 в 16:41Макс Фрай "Ключ из желтого металла")
Люблю ее очень)
-
-
04.12.2011 в 16:46Понятно, спасибо.
-
-
04.12.2011 в 16:53тоже Фрая любишь?)
-
-
04.12.2011 в 16:56-
-
04.12.2011 в 17:35*торжественно пожал руку*
-
-
04.12.2011 в 17:37-
-
04.12.2011 в 17:55-
-
04.12.2011 в 18:04да, у меня тоже была такая реакция.
я еще очень Мирру люблю. Восхищаюсь ей.
-
-
04.12.2011 в 18:21а Большая телега? там каждый рассказ лучше предыдущего, а последний лучше первого. могу перечитывать бесконечно))
-
-
04.12.2011 в 20:24о, Большая Телега просто феерична.
но я вообще у Фрая все люблю.
-
-
04.12.2011 в 22:03я всё равно что-то люблю меньше остального)) поэтому самые-самые вещи у Фрая все-таки есть))
-
-
04.12.2011 в 22:09нуу, если самые-самые-самые, тогда еще Энциклопедия Мифов)
-
-
05.12.2011 в 00:47вот ее пока не читала)
а из всех книг про Ехо какая самая любимая?)
я вот их по книгам как-то не делю, проще по каждому конкретному рассказу, и я точно знаю, что самая офигительная для меня - Зеленые воды Ишмы, она меня чем-то так задела, что я еще месяц после прочтения представляла себе это состояние бесконечного сна в зеленых водах))