как же прекрасна радуга, но ты прекрасней её (с) Nino
Это - джунтоши.
Очень странный джунтоши-текст.
Рейтинговый, с рефлексией, и меня после него трясет.
читать дальшеСентябрь заканчивается так же внезапно, как и начался, казалось бы, совсем недавно еще был август и лето, а сейчас уже октябрь, и холодный противный дождь барабанит по крышам и асфальту практически двадцать четыре часа в сутки. Джун выше поднимает воротник дорогого темно-серого пальто, зарывается в него носом и торопливо бежит по темно-серым улицам, почти сливается темными тонами с окружающим миром, мимикрирует, поправляет темные очки и задумчиво кривит губы. Ему хочется снова лета и концертов, хочется смеяться, сходить с ума и периодически, почти случайно, почти лениво, почти незаметно брать Оно за руку. Брать и тут же отпускать, будто бы и не было ничего.
Он с непривычной и болезненной ревностью наблюдает за тем, как Нино обнимает Оно за талию, утыкается носом куда-то в его ключицы, шепчет что-то на ухо и улыбается довольно. Джуну кажется – это нечестно. У Нино есть целый мир, игры, уверенность в себе и гениальность в кино, а еще у него есть Оно, а у Джуна есть только слепая влюбленность и фотографии на телефоне. И работа, на которую он каждый день торопится так, будто бы еще пять минут – и он умрет прямо здесь, на улице, а на работе можно жить, можно ехидничать, насмешливо улыбаться, украдкой взглядывать на Оно и молча, про себя, проговаривать его имя, которым все равно никто не рискнешь его назвать.
Са-то-ши. Звучит мягко и тепло, звучит так, будто это имя божества.
Джун поправляет крестик на тонкой цепочке и чувствует себя почти еретиком.
Вечером он сидит в баре, вокруг накурено и весело, Джун даже пытается смеяться, но губы отказываются складываться таким образом, и вместо этого он почти плачет, залпом опрокидывает в себя четвертый бокал джина с тоником, кладет голову на плечо Томы, вдыхает запах его парфюма и молчит. Тома молчит тоже, с ним вообще хорошо молчать, не говорить ничего и понимать друг друга не с полуслова даже – с полужеста и полувздоха.
Тома все понимает, и это самое страшное. Он понимает даже то, в чем Джун никогда не хотел бы признаваться самому себе. Тома просто понимает и принимает, будто бы нет ничего удивительного в том, что происходит.
Может быть действительно – нет в этом ничего?
Джун облизывает губы и все-таки смеется. Ему хочется, чтобы ушла куда-нибудь усталость последних лет, чтобы испарилась тяжесть, глухой духотой давящая на плечи, чтобы жить снова стало просто и легко.
«Я люблю Оно Сатоши» думает Джун, и ему становится совсем смешно.
На узкой каменной лестнице темно и холодно, Джун вот уже почти четыре минуты молча стоит перед дверью, и ему невыносимо страшно поднять руку и нажать на кнопку дверного звонка. Ему кажется – стоит нажать, как мир закружится, сойдет с ума, и все станет совсем не таким, каким казалось раньше. Хуже или лучше – черт знает. Но не таким.
Когда пальцы все-таки касаются кнопки, и где-то в глубине квартиры раздается мелодичный звон, Джун перестает дышать.
Оно смотрит на него спокойно и не удивленно, и Джун вдруг понимает, что он знал. Он каждый чертов день знал, что будет, знал, чем это все закончится, знал и ждал, выжидал, играл, как кошка с мышкой, как удав с кроликом, и Джун теперь тот самый кролик, загипнотизированный и почти мертвый, ему хочется упасть на колени и целовать эти руки, эти длинные пальцы, хочется рассказывать о том, как сильно и невыносимо он любит, сказать «я скучал», сказать «я так не могу», сказать «я хочу тебя», сказать «почему все происходит именно так».
Джун открывает рот и не может издать ни звука, пока Оно смотрит на него.
- Ты заходишь? – спрашивают у него, и Джун неуверенно кивает, делает шаг, еще один, а потом дверь захлопывается за его спиной, как мышеловка, и можно даже не пытаться сбежать, все равно не получится.
Оно начинает целовать его сам, первым, смотрит уверенно и строго, смотрит так, что все мысли из головы пропадают почти мгновенно, Джун с головой проваливается в душное и жаркое желание, хочет сказать хоть что-нибудь, перехватить инициативу, доказать, что он здесь самый взрослый и крутой, но вместо этого просто закрывает глаза, позволяя Оно оставаться лучшим.
Он действительно лучший и самый взрослый, у него лицо ребенка и глаза старика, у него узкие и жесткие губы, требовательные и властные, у него на удивление нежные и неуверенные пальцы, которыми он проводит по шее Джуна, и тот в один момент понимает, что не будет сопротивляться, сделает все, что угодно, потому что идти против божества – смертельно.
Три года назад он думал, что хочет трахнуть Лидера, полтора года назад был уверен, что любит его, а сейчас Джун ни о чем не думает и ни в чем не уверен, он просто отдает себя этим пальцам, губам и взгляду, ничего не говорит и ни о чем не просит.
Оно все понимает сам.
До дивана в комнате всего-то десять метров и десять секунд, но они кажутся вечностью, от пункта А до пункта В невыносимо большое расстояние, но тем не менее, его вполне можно преодолеть. За эти десять секунд Джуна бросает то в жар, то в холод, ему страшно и смешно, хочется сбежать и остаться, но сбежать уже невозможно, сбежать всегда было невозможно, дверь захлопнулась еще в тот момент, когда Джун впервые увидел Оно, и с того далекого момента существует только путь вперед. До мягкого дивана ярко-фиолетовой расцветки, на который Джун падает спиной и несколько долгих, тягучих секунд чувствует себя непривычно беззащитным, пока Оно не опускается сверху, мягко, но уверенно раздвигая коленом его ноги.
Джун готов был сдаться с самого начала, но теперь он сдался полностью, он чувствует себя плавящимся воском, глиной в чужих умелых руках, фигуркой для обжига, которую последний раз исправляют перед тем, как сунуть в печь. Оно кажется то ласковым и предательски нежным, то жестким и холодным, Джуну хочется спросить, как он ведет себя с Нино, но когда ему в очередной раз затыкают рот поцелуем, становится не до вопросов.
- Сатоши, - тихо говорит Джун и пугается собственной вольности.
Оно смеется и неторопливо стягивает с него рубашку.
Оно выглядит растерянным и обманчиво смешным, он всегда будто ребенок, всегда немного не с ними, но нет ничего более страшного, чем поверить в этот спектакль и позволить себе расслабиться. Джун думает об этом, пока помогает Сатоши стягивать с себя джинсы, пока начинает раздевать его – сам, не желая терпеть, не чувствуя в себе сил для длительного ожидания. Оно напоминает ему какого-то хищного зверя, спокойного и сонного, уверенного в собственном непобедимости, страшного в собственном спокойствии, притягательного до ужаса.
Можно сойти с ума от одного понимания, что он сейчас касается губами плеча, облизывает ключицы, проводит пальцами по талии и бедрам, а когда он накрывает ладонью пах, даже сквозь нижнее белье Джун чувствует, какие обжигающе горячие у него руки.
Оно подготавливает его неторопливо, успокаивает, как маленького ребенка, гладит по голове, шепчет что-то на ухо, Джуну страшно до обморока, но он чувствует чужие теплые пальцы в себе и неожиданно успокаивается, принимает все происходящее, как данность. Все наконец-то становится правильно, так, как оно и должно было быть.
Возможно, Джун действительно всю жизнь был не более чем недоделанной глиняной фигуркой, и вот теперь-то он попал в руки настоящего мастера.
Когда Оно сжимает его ягодицы, Джуну хочется плакать. Ему то ли больно, то ли желанно, все скручивается в огненный клубок внизу живота, Джун утыкается лбом в подушку и кричит, хрипит, выстанывает из себя ощущения, подается бедрами назад. По щекам текут слезы, они соленые, как море, которое так любит Сатоши, но Джун не думает об этом, он хватает Оно за руку, судорожно целует ладонь и пальцы, проводит языком по линии жизни, а потом кусает ребро ладони, чтобы не закричать в голос.
Ему кажется, еще немного – и он просто умрет от происходящего, Оно в нем слишком много, Оно горячий и торопливый, рвано дышит на ухо, кусает в плечо и неразборчиво что-то шепчет, у Джуна кружится голова, но он хочет еще, еще, еще немного, еще чуть-чуть.
Когда Оно кончает, Джун кусает угол подушки и тихо хнычет. У него стоит до боли, до истерики, и когда Сатоши мягко обнимает ладонью его член, уверенно и сильно лаская, Джун выгибается, прижимаясь затылком к его плечу и отпускает себя, стонет хрипло и жадно, кусает губы, пытаясь вытащить из себя все эти долгие три года бессонных ночей, снов, слез и усталости.
Тяжесть покидает его вместе с последней каплей спермы, и обессилено падая на диван, Джун умиротворенно чувствует теплого, живого, настоящего Оно рядом с собой.
- Риида, - говорит он задумчиво, не видит лица Сатоши, но знает, что он сейчас удивленно приподнял брови и, закрывая глаза, думает, что это все-таки не просто лидер.
Это его личное божество.
Очень странный джунтоши-текст.
Рейтинговый, с рефлексией, и меня после него трясет.
читать дальшеСентябрь заканчивается так же внезапно, как и начался, казалось бы, совсем недавно еще был август и лето, а сейчас уже октябрь, и холодный противный дождь барабанит по крышам и асфальту практически двадцать четыре часа в сутки. Джун выше поднимает воротник дорогого темно-серого пальто, зарывается в него носом и торопливо бежит по темно-серым улицам, почти сливается темными тонами с окружающим миром, мимикрирует, поправляет темные очки и задумчиво кривит губы. Ему хочется снова лета и концертов, хочется смеяться, сходить с ума и периодически, почти случайно, почти лениво, почти незаметно брать Оно за руку. Брать и тут же отпускать, будто бы и не было ничего.
Он с непривычной и болезненной ревностью наблюдает за тем, как Нино обнимает Оно за талию, утыкается носом куда-то в его ключицы, шепчет что-то на ухо и улыбается довольно. Джуну кажется – это нечестно. У Нино есть целый мир, игры, уверенность в себе и гениальность в кино, а еще у него есть Оно, а у Джуна есть только слепая влюбленность и фотографии на телефоне. И работа, на которую он каждый день торопится так, будто бы еще пять минут – и он умрет прямо здесь, на улице, а на работе можно жить, можно ехидничать, насмешливо улыбаться, украдкой взглядывать на Оно и молча, про себя, проговаривать его имя, которым все равно никто не рискнешь его назвать.
Са-то-ши. Звучит мягко и тепло, звучит так, будто это имя божества.
Джун поправляет крестик на тонкой цепочке и чувствует себя почти еретиком.
Вечером он сидит в баре, вокруг накурено и весело, Джун даже пытается смеяться, но губы отказываются складываться таким образом, и вместо этого он почти плачет, залпом опрокидывает в себя четвертый бокал джина с тоником, кладет голову на плечо Томы, вдыхает запах его парфюма и молчит. Тома молчит тоже, с ним вообще хорошо молчать, не говорить ничего и понимать друг друга не с полуслова даже – с полужеста и полувздоха.
Тома все понимает, и это самое страшное. Он понимает даже то, в чем Джун никогда не хотел бы признаваться самому себе. Тома просто понимает и принимает, будто бы нет ничего удивительного в том, что происходит.
Может быть действительно – нет в этом ничего?
Джун облизывает губы и все-таки смеется. Ему хочется, чтобы ушла куда-нибудь усталость последних лет, чтобы испарилась тяжесть, глухой духотой давящая на плечи, чтобы жить снова стало просто и легко.
«Я люблю Оно Сатоши» думает Джун, и ему становится совсем смешно.
На узкой каменной лестнице темно и холодно, Джун вот уже почти четыре минуты молча стоит перед дверью, и ему невыносимо страшно поднять руку и нажать на кнопку дверного звонка. Ему кажется – стоит нажать, как мир закружится, сойдет с ума, и все станет совсем не таким, каким казалось раньше. Хуже или лучше – черт знает. Но не таким.
Когда пальцы все-таки касаются кнопки, и где-то в глубине квартиры раздается мелодичный звон, Джун перестает дышать.
Оно смотрит на него спокойно и не удивленно, и Джун вдруг понимает, что он знал. Он каждый чертов день знал, что будет, знал, чем это все закончится, знал и ждал, выжидал, играл, как кошка с мышкой, как удав с кроликом, и Джун теперь тот самый кролик, загипнотизированный и почти мертвый, ему хочется упасть на колени и целовать эти руки, эти длинные пальцы, хочется рассказывать о том, как сильно и невыносимо он любит, сказать «я скучал», сказать «я так не могу», сказать «я хочу тебя», сказать «почему все происходит именно так».
Джун открывает рот и не может издать ни звука, пока Оно смотрит на него.
- Ты заходишь? – спрашивают у него, и Джун неуверенно кивает, делает шаг, еще один, а потом дверь захлопывается за его спиной, как мышеловка, и можно даже не пытаться сбежать, все равно не получится.
Оно начинает целовать его сам, первым, смотрит уверенно и строго, смотрит так, что все мысли из головы пропадают почти мгновенно, Джун с головой проваливается в душное и жаркое желание, хочет сказать хоть что-нибудь, перехватить инициативу, доказать, что он здесь самый взрослый и крутой, но вместо этого просто закрывает глаза, позволяя Оно оставаться лучшим.
Он действительно лучший и самый взрослый, у него лицо ребенка и глаза старика, у него узкие и жесткие губы, требовательные и властные, у него на удивление нежные и неуверенные пальцы, которыми он проводит по шее Джуна, и тот в один момент понимает, что не будет сопротивляться, сделает все, что угодно, потому что идти против божества – смертельно.
Три года назад он думал, что хочет трахнуть Лидера, полтора года назад был уверен, что любит его, а сейчас Джун ни о чем не думает и ни в чем не уверен, он просто отдает себя этим пальцам, губам и взгляду, ничего не говорит и ни о чем не просит.
Оно все понимает сам.
До дивана в комнате всего-то десять метров и десять секунд, но они кажутся вечностью, от пункта А до пункта В невыносимо большое расстояние, но тем не менее, его вполне можно преодолеть. За эти десять секунд Джуна бросает то в жар, то в холод, ему страшно и смешно, хочется сбежать и остаться, но сбежать уже невозможно, сбежать всегда было невозможно, дверь захлопнулась еще в тот момент, когда Джун впервые увидел Оно, и с того далекого момента существует только путь вперед. До мягкого дивана ярко-фиолетовой расцветки, на который Джун падает спиной и несколько долгих, тягучих секунд чувствует себя непривычно беззащитным, пока Оно не опускается сверху, мягко, но уверенно раздвигая коленом его ноги.
Джун готов был сдаться с самого начала, но теперь он сдался полностью, он чувствует себя плавящимся воском, глиной в чужих умелых руках, фигуркой для обжига, которую последний раз исправляют перед тем, как сунуть в печь. Оно кажется то ласковым и предательски нежным, то жестким и холодным, Джуну хочется спросить, как он ведет себя с Нино, но когда ему в очередной раз затыкают рот поцелуем, становится не до вопросов.
- Сатоши, - тихо говорит Джун и пугается собственной вольности.
Оно смеется и неторопливо стягивает с него рубашку.
Оно выглядит растерянным и обманчиво смешным, он всегда будто ребенок, всегда немного не с ними, но нет ничего более страшного, чем поверить в этот спектакль и позволить себе расслабиться. Джун думает об этом, пока помогает Сатоши стягивать с себя джинсы, пока начинает раздевать его – сам, не желая терпеть, не чувствуя в себе сил для длительного ожидания. Оно напоминает ему какого-то хищного зверя, спокойного и сонного, уверенного в собственном непобедимости, страшного в собственном спокойствии, притягательного до ужаса.
Можно сойти с ума от одного понимания, что он сейчас касается губами плеча, облизывает ключицы, проводит пальцами по талии и бедрам, а когда он накрывает ладонью пах, даже сквозь нижнее белье Джун чувствует, какие обжигающе горячие у него руки.
Оно подготавливает его неторопливо, успокаивает, как маленького ребенка, гладит по голове, шепчет что-то на ухо, Джуну страшно до обморока, но он чувствует чужие теплые пальцы в себе и неожиданно успокаивается, принимает все происходящее, как данность. Все наконец-то становится правильно, так, как оно и должно было быть.
Возможно, Джун действительно всю жизнь был не более чем недоделанной глиняной фигуркой, и вот теперь-то он попал в руки настоящего мастера.
Когда Оно сжимает его ягодицы, Джуну хочется плакать. Ему то ли больно, то ли желанно, все скручивается в огненный клубок внизу живота, Джун утыкается лбом в подушку и кричит, хрипит, выстанывает из себя ощущения, подается бедрами назад. По щекам текут слезы, они соленые, как море, которое так любит Сатоши, но Джун не думает об этом, он хватает Оно за руку, судорожно целует ладонь и пальцы, проводит языком по линии жизни, а потом кусает ребро ладони, чтобы не закричать в голос.
Ему кажется, еще немного – и он просто умрет от происходящего, Оно в нем слишком много, Оно горячий и торопливый, рвано дышит на ухо, кусает в плечо и неразборчиво что-то шепчет, у Джуна кружится голова, но он хочет еще, еще, еще немного, еще чуть-чуть.
Когда Оно кончает, Джун кусает угол подушки и тихо хнычет. У него стоит до боли, до истерики, и когда Сатоши мягко обнимает ладонью его член, уверенно и сильно лаская, Джун выгибается, прижимаясь затылком к его плечу и отпускает себя, стонет хрипло и жадно, кусает губы, пытаясь вытащить из себя все эти долгие три года бессонных ночей, снов, слез и усталости.
Тяжесть покидает его вместе с последней каплей спермы, и обессилено падая на диван, Джун умиротворенно чувствует теплого, живого, настоящего Оно рядом с собой.
- Риида, - говорит он задумчиво, не видит лица Сатоши, но знает, что он сейчас удивленно приподнял брови и, закрывая глаза, думает, что это все-таки не просто лидер.
Это его личное божество.
@темы: японская трава, другое кино, we make storm, девочка-скандал, более эротичный, чем обычные люди, театр абсурда
-
-
23.02.2013 в 20:31Джун поправляет крестик на тонкой цепочке и чувствует себя почти еретиком.
Вот. Вот с чего меня так пробило, вот после каких строк меня начало трясти! Как же я люблю вот эти духовные мелочи, прописанные в тексте, просто обожаю.
А вообще... я же сказала тебе всё уже.
-
-
23.02.2013 в 22:08читать дальше
-
-
23.02.2013 в 22:32Спасибо тебе огромное, это прекрасно. Настолько же прекрасно, насколько страшно. И этот страх почему-то совершенно не объясним
-
-
23.02.2013 в 22:36я тоже люблю духовные мелочи и вечно делаю на них акцент)
gesh-talt,
мр, спасибо)
Charlston,
вот да, вакуум и нечем дышать. я пока писала, меня трясло так, что страшно стало. и дышать постоянно забывала.
-
-
23.02.2013 в 23:08