[гений-гей.]

15.12.2012 в 18:06

Пишет  гений-гей.:

Что это: Кинохроника
Кто виноват: гений-гей.
Про кого: Нино/Айба
В чем суть: четыре драббла связанные друг с другом исключительно пейрингом. Кинохроника - потому что драбблы, будто случайные кадры одного большого кинофильма. Хроники одной любви.
Внимание! slash, R.

Каждый вечер они едут домой вместе. Электричка старая, будто бы прошедшая сквозь время откуда-то из шестидесятых годов, сиденья жесткие и неудобные, поэтому Айба постоянно ерзает и трет ладонью запотевшее от холода оконное стекло. За стеклом неторопливо и как-то лениво проплывают деревья с практически облетевшими разноцветными листьями, листья в основном желтые, и, задумавшись об этом на секунду, Масаки бросает короткий косой взгляд на сидящего рядом человека.
Человек растрепан и задумчив, у человека лукавая улыбка и ехидный взгляд исподлобья, человек кусает губы, что-то выискивает в памяти мобильного телефона. Человека зовут Ниномия Казунари, и он не в курсе, что Масаки очень хочется называть его Казу, хотя называет он его исключительно Нино.
- Мы скоро приедем уже, - не отрывая взгляда от телефона, сообщает Ниномия, - не забудь куртку в вагоне, как ты это сделал в прошлый раз, хорошо? – он говорит это с таким неприкрытым ехидством и одновременно с такой проскальзывающей в голосе заботой, что Масаки торопливо отворачивается, прижимается носом к ледяному стеклу.
- Хорошо, - торопливо отвечает и, вдруг решившись на то, что давно уже не мог позволить себе сделать, вдруг говорит, - Казу…
Он не поворачивается, но спиной чувствует, как почти удивленно смотрит на него Нино, и от одного этого взгляда по позвоночнику пробегают мурашки.
- Не хочешь сегодня поехать ко мне? Мама давно хочет поближе познакомиться с моими друзьями. Поехали, дома всегда очень вкусный ужин.
Масаки говорит это быстро, почти неразборчиво, глотая слова и, замолчав, кожей, нервами ощущает наступившую напряженную тишину. Ему волнительно настолько, что где-то в горле застывает противный комок страха.
- Исключительно ради ужина, - фыркает Нино, - ты умеешь уговаривать, бака.
Деревья за окном кажутся Масаки невыносимо, счастливо-желтыми.

***

Нино курит так, будто сейчас его позовут умирать. Будто это его последняя сигарета, последняя затяжка, последний табачный привкус на языке. Он единственный умеет так зажимать сигарету в зубах, что начинает выглядеть до неприличия интимным, слишком близким и теплым. Не эротичным даже – это было бы слишком просто – но до странного родным и уютным, и от этого уюта, от ехидного взгляда, от пошлого образа сигареты в тонких пальцах Масаки ломает, переламывает пополам, и вот, он уже готов стечь бесформенным комком органики к ногам этого божественного существа, готов быть для него всем – поклонником и кумиром, любимым и любовником, мужчиной и женщиной, отцом и ребенком, всем он готов стать для Казунари, если тот попросит, но Казу только молчит и курит, смотрит на Масаки и ничего не говорит. И это хуже всего.
Он так раздевает взглядом, будто снимает не одежду даже, ненадежные телесные покровы срывает коротким взмахом ресниц, лезет немытыми пальцами в душу, улыбается, обещания шепчет, от этого шепота душа Айбы сходит с ума. По всему телу проносится волна теплого, ласкового, до головокружения сладкого желания, и единственное, что Масаки сейчас может делать – это смотреть на Нино взглядом преданного пса и ждать.
- Иди сюда, - наконец усмехается божество, тушит сигарету в пепельнице, проводит кончиками пальцев по губам и повторяет, - иди. Ну, иди же!
К нему страшно подойти, но еще страшнее не исполнить просьбу, и Масаки делает шаг вперед, еще один, и коротко выдыхает, когда Казунари обнимает его за бедра, утыкается лбом в живот, а потом поднимает взгляд, и глаза у него счастливые и спокойные. Пальцы уверенно расстегивает пуговицы на рубашке, избавляют от одежды, мягко и ласково пробегают по коже, и Айба вздрагивает. Так, будто бы в первый раз. Будто бы не было до этого тысячи и одной ночи на неудобных и узких гостиничных кроватях, не было сладкой, тягучей, как мед, боли, не было приглушенных стонов, криков, жаркого шепота, не было ничего. Масаки кажется, что каждый раз все заново и снова, ему кажется, что до Казунари не существовало ни секса, ни удовольствия, ему кажется, что весь мир сжимается до одной короткой черной точки в тот момент, когда Нино поднимается и требовательно, властно целует в уголок губ, а потом взрывается удовольствием.
Айба не знает, что в физике подобное называется сингуляцией, и что именно так образовалась Вселенная.
Ему достаточно, что именно так появляется он сам.

***

Масаки уже двадцать три, а у него все еще тело тинейджера, худое, поджарое, гибкое. Масаки отзывается на каждое случайное движение, случайный жест, невнятное прикосновение, Масаки рычит и стонет в подушку, всхлипывает коротко, и по его спине ползет капля пота, задевая очерченные, сведенные сладкой судорогой лопатки. Нино не видит лица Масаки, но абсолютно уверен, что глаза у того сейчас зажмурены, а губы крепко сжаты. Он утыкается лбом в подушку, а Казу прижимается к нему ближе, кусает загривок и тихо, хрипло смеется. И откуда в нем столько самообладания, столько сдержанности, сейчас, когда хочется быть не нежным и ласковым, хочется вжимать в кровать, вколачивать в нее, хочется быть грубым, хочется делать своим, ставить метки, царапать и кусать до крови, хочется, чтобы Масаки кричал и плакал, и просил еще.
И когда он просит, тихо и сорвано, почти неуверенно, когда подается бедрами назад, и Нино, обнимая его, чувствует под ладонью впалый, чуть вздрагивающий от мимолетного напряжения живот, его накрывает с головой жгучей смесью желания, ненависти, любви и нежности, такой, что сдерживать себя дальше оказывается вовсе невозможным. Масаки вгрызается зубами в подушку, когда Казу неосторожно толкается в него, быстро и резко, сжимая пальцами бледные худые бедра, оставляя яркие царапины на белой коже, а потом ласково прижимается губами к затылку.
- Тише, - шепчет он, - тише, мой хороший.
И от этой нежданной нежности Масаки выгибается, Нино чувствует, как вздрагивает под ним худое и ломкое тело Айбы, не столько видит, сколько догадывается, что на простыне сейчас разливается липкое, терпко пахнущее пятно. И жмурится, позволяя удовольствию накрыть его с головой.
Позже, когда Масаки уже спит, Казунари осторожно проводит кончиками пальцев по царапинам на бедрах, и искренне пытается понять, когда родилось в нем необъятное желание сделать этого человека своим.

***

Нино придирчиво и упрямо разглядывает собственное зеркальное отражение, хмурит брови, щурится, чуть ли не язык от усердия высовывает, старательно пытается углядеть на своем неприлично молодом лице хоть намек на возраст.
Возраст упрямо не углядывается, ускользает от внимания, и отражение весело и ехидно поглядывает на Казунари из далекого Зазеркалья. Ему, отражению, хорошо, оно выглядит на семнадцать лет, обожает видеоигры и легко выдает ехидные фразы, как по заказу. У самого Нино так не получается. Иногда ему начинает казаться, что возраст давит на него, как непомерная толща воды, будто бы с каждым годом Казу опускается все глубже и глубже на дно бесконечного океана времени, теряя в темноте лица самых дорогих ему людей. Честно говоря, Нино немного страшно.
К зеркальному его отражению подходит сзади не менее зеркальный Масаки, обнимает осторожно, и Казунари чувствует его теплые руки сквозь тонкую ткань футболки.
- Мне скоро тридцать, - задумчиво произносит он, будто бы пытаясь распробовать эту фразу на вкус, - три-дцать.
- Не тридцать, а тринадцать, - возражает, смеясь, Айба, и Нино, не удержавшись, подносит его руку к своим губам, легко целуя костяшки пальцев.
- Ты педофил, - сообщает он насмешливо, и отражение довольно подмигивает, дескать, молодец, нашелся, - еще и гей. С ума можно сойти. Что люди подумают?
- Я не гей, - оскорбленно заявляет Айба, - я Масаки, который любит Казу.
- Конечно, совсем другое, - язвительно соглашается Нино.
На самом деле, именно так он и думает.

@темы: японская трава, другое кино, девочка-скандал, театр абсурда