как же прекрасна радуга, но ты прекрасней её (с) Nino
я тут подумал, и решил, что пусть оно тут, пусть и пока недописанное, но тоже висит.
кто: гений-гей.
о ком: Брендон ("Стыд") и Джонни ("Пенелопа")
***
У этого парня у барной стойки глаза темно-серые, как море перед штормом, как небо, это море отражающее, как тучи, застилающие небесную гладь до самого горизонта. И такие же тревожные. Это избитое сравнение не передает даже части того, что видит Брендон, но когда он вглядывается в эти чертовы глаза, ему кажется, что где-то далеко-далеко, на границе своего сознания, он слышит отчаянные крики чаек.
- Вы что-то хотели? – напряженно спрашивает у него парень, быстрым и легким жестом откидывает со лба прядь каштаново-рыжих волос, и Брендон, вместо того, чтобы ответить (да и что он мог бы ему сказать, в самом деле?), бурчит что-то невнятно и утыкается носом в бокал с пивом, отмечая краем сознания голос бармена:
- Тебе как всегда, Макс?
***
У Джонни сегодня не складывается. Весь день наперекосяк, вот честное слово. Сначала квартирная хозяйка, заявившись рано утром, требовала плату за прошедшие два месяца, от ее визгливого голоса разболелась голова, звук был такой, как будто кто-то пытается играть на расстроенной скрипке. Джонни даже машинально проворчал что-то вроде «вам нужно подкрутить колки» и только потом проснулся окончательно, вспомнил, что уже не в музыкальной школе, его не десять лет, и мама не помогает ему застегивать пуговицы на манжетах по утрам, перед тем, как отправить его в школу. Вспомнил и то, что баксов во внутреннем кармане кожаной куртки, тех, что он заработал вчера, играя в кафе на фортепиано, хватит как раз на оплату одного месяца, и еще чуть-чуть останется. Отец всегда говорил, что остаток «на черный день», но какие к черту заначки, лишь бы хватило на несколько партий, а там он разыграется, и денег хватит на то, чтобы заткнуть рот квартирной хозяйке этими чертовыми долларами.
Но день не заладился с самого утра, полетел под откос, как разноцветный резиновый мяч из детства, подпрыгивая на каждой кочке.
У Джонни не складывается. Это уже четвертая партия, в кармане бренчит мелочь, можно было бы поставить ее, но здравый смысл подсказывает, что пора бы, пора бы, пора бы…
- Эй, ты ставишь, Макс? Ты в игре? – настойчиво спрашивает Дэйв. Пухловатый, гладко выбритый клерк из какой-нибудь конторы, Джонни почти ничего о нем не знает, да это и не нужно, все и так видно. Наверняка, примерный семьянин, с женой и ребенком, всегда приходит домой вовремя и только по субботам позволяет себе немного расслабиться, посидеть в баре за партией в покер, искренне полагая, что один такой поступок делает его похожим на всех тех мужиков с пивом у стойки. Делает его бунтарем.
Ну что за глупости.
Сегодня Дэйву везет, вот он и торопится продолжить.
- Я выхожу, - рассеянно качает головой Джонни, весь уже в своих мыслях, - я тебе отдам все на неделе, ты же меня знаешь…
Дэйв даже что-то отвечает, Джонни смотрит на то, как шевелятся его крупные мокрые губы, похожие на червяков, и его передергивает. Поспешно отворачиваясь, он уходит к стойке, ожидая, пока бармен разберется с остальными заказами и вспомнит о нем. Старик Свенсон работает здесь лет десять. Джонни помнит его с того дня, когда напился на дне рождения своей давней подружки, а потом его тошнило в туалете бара, и старик Свенсон вздыхал, приносил ему ледяную воду в запотевшем стакане и жалел мальчишку. Сколько же ему тогда было? Семнадцать? Восемнадцать? Вырвавшийся из-под опеки родителей и школы птенец, воображающий себя как минимум орлом. Тогда у его ног действительно был весь мир. Хрупкий, как карточный домик, но был.
Ох, лучше не думать о картах.
Пока Джонни размышляет, мужик слева от него потягивает пиво и пристально поглядывает, да что там, просто пялится в упор, как зачарованный, и это немного нервирует.
- Вы что-то хотели? – нервно спрашивает Джонни, но мужик лишь утыкается носом в свой бокал.
- Тебе как всегда, Макс? – приветливо уточняет Свенсон и, не ожидая ответа, поворачивается к бутылкам, пока Джонни рассеянно кивает. Как всегда. Виски с содовой, в кредит, до следующего появления здесь, до следующих случайно завалявшихся денег. Впрочем, сегодня ему хватит мелочи на то, чтобы заплатить за выпивку.
- Прекращал бы ты играть, Макс, - вздыхает бармен, подавая ему высокий стакан, - ничего на этом не заработаешь, сам же знаешь.
- Я отыграюсь, - огрызается Джонни. – завтра же и отыграюсь. Не беспокойся, верну тебе все, что занимал.
- Забыли, - машет рукой Свенсон и уходит к другим посетителям, а Джонни чувствует явственное облегчение. В сущности, старик прав, хватит уже, пора завязывать со всем этим бредом, уже который месяц подряд пора завязывать, и Джонни каждый раз обещает себе, что вот завтра, обязательно, как только расплатится со всеми долгами, и… Но долги никак не хотят кончаться, денег вечно не хватает, а просить у родителей не позволяет гордость.
- Я правильно понимаю, вам не хватает денег на игру? – голос у внезапного собеседника глубокий, чуть хрипловатый, и когда Джонни оборачивается, мужчина как раз зажимает в зубах сигарету и ищет по карманам зажигалку. Он уже допил свое пиво, пустой бокал стоит рядом и, судя по виду, его здесь уже ничего не держит. Только мужчина все равно не уходит, выжидающе смотрит на Джонни.
- А если я скажу, что не хватает, вы станете моим персональным джинном? – что-то ему сегодня нравится злиться, нервничать, огрызаться на любые фразы.
- Джинн из меня никудышный, - пожимает плечами собеседник, - а вот баксов могу подбросить, - и, усмехнувшись, он протягивает Джонни руку, - Брендон.
- Макс, - машинально отзывается Джонни, пожимает руку, и его слегка потряхивает, когда Брендон задерживает его ладонь в своей на мгновение дольше положенного.
***
Когда хрустящие, будто бы только что отпечатанные доллары ложатся в ладонь, Джонни пьянеет от мгновенно нахлынувшего азарта. Он уже почти забыл это ощущение, какой-то почти безумный кайф от легко доставшихся денег, которые – о, да, он в этом уверен! – принесут удачу, принесут еще больше, принесут возможность новой жизни. И все изменится, в один миг весь мир перевернется с ног на голову и из неудачливого пианиста-игрока Джонни станет богатым и знаменитым.
- Спасибо, - выдыхает он, уже не глядя на своего внезапного благодетеля, только улыбается немного криво, лишь одной половиной рта, залпом выпивает остатки своего виски с содовой и, не дожидаясь пока по телу разольется блаженное тепло, с головой бросается в омут игры, кидая деньги на отполированное дерево стола так, будто они значат не больше, чем карточки для игры в монополию.
В детстве, по ночам, Джонни зачитывался скандинавскими мифами. С фонариком, под одеялом, чтобы не узнала мама, он перелистывал страницу за страницей, погружаясь в таинственный и непривычный для него мир какой-то зачарованной поэзии, странный, пугающий и затягивающий. Ему было тогда лет одиннадцать, он играл в то, что он – Локи, придумывал новые истории, пытался даже писать стихи. А все ради того, чтобы на мгновение, на один короткий миг почувствовать себя тем самым трикстером, вечным игроком, отдающим всю свою жизнь на заклание игральным костям, которые с грохотом падают на стол человеческой судьбы.
Игра ради самой игры.
Игра ради чертовых денег, необходимых на оплату квартиру, еды, выпивки в баре…
***
Брендону не спится. За окном уже давно ночь, темное, бархатно-черное небо прекрасно контрастирует с огнями большого города. Будь Брендон художником, он бы каждый вечер рисовал эту картину из окна своей квартиры. Но Брендон не художник, поэтому он просто стоит, прислонившись лбом к ледяному стеклу и, неторопливо затягиваясь табачным дымом, наблюдает. Огни его успокаивает. Хоть ненадолго, но дают отдых, не столько даже измученному телу, сколько изломанному, больному разуму.
Ноутбук, купленный два месяца назад, девственно чист, если не считать, конечно, работы. Никакого порно, никаких фотографий, никаких случайных ссылок, ничего, что могло бы вновь довести до безумия. Никаких журналов в квартире, никаких девок по вечерам, никаких клубов. Он обещал Сисси, и хоть это обещание, данное сестре, он сдержит.
Днем держаться просто, работа занимает все возможное время, Брендон специально закидывает себя ей, погружается в этот водоворот официальных бумажек, встреч, сухих рукопожатий, фальшивых улыбок и тысяч дел, которые обязательно нужно сделать до семи часов вечера. После семи он идет в ближайший бар, накачивает себя пивом до того состояния, пока разум не начнет мутиться, и только тогда идет домой. Спать. По выходным он все так же бегает, наматывает километры, доводит себя до безумной усталости, бежит, пока не падает на асфальт и не начинает задыхаться. Только тогда позволяет себе отдохнуть.
Брендону кажется, что его жизнь в последнее время напоминает такой изматывающий кросс по городским улицам, и единственное, чего он хочет – это найти причину остановиться, пока дыхание не сорвалось окончательно.
Обычно, после похода по барам его вырубает практически мгновенно, стоит только накрыться одеялом с головой и позволить спасительной темноте принять себя в спасительные объятия. Но сегодня что-то пошло не так, что-то изменилось, свернуло на другую дорожку, и полчаса он лежал, вглядываясь в побеленный потолок, а потом вскочил, беспомощно и слепо шарил в темноте, пытаясь найти пачку, закурил, выдохнул дым и только тогда немного успокоился. Паника, заставляющая цепенеть все его тело, отошла куда-то на второй план, дала передышку, еще один шанс. Возможность понять, что же все-таки произошло. Обо что он споткнулся.
Страх вернуться к прежней жизни стоял комом в горле. Виски ломило.
Сигарета летит в открытую форточку, а Брендон сжимает кулаки, ногти почти до крови впиваются в мягкую плоть, но боль не отрезвляет, как хотелось бы, а заставляет почувствовать себя еще более несчастным, еще более слабым, чем прежде. Он где-то сорвался уже, где-то оступился, а это значит, что скоро Брендон упадет в пропасть целиком. Он хороший человек, Сисси права, но этот плохой мир затянет его, как гигантский спрут, под воду, заставит захлебнуться собственным бессилием, собственным желанием, собственным больным, извращенным сознанием, над которым он не властен.
Это так страшно, что Брендон скулит, будто побитая собака, и сползает на пол, утыкается лбом в колени и до крови кусает губы. Где-то в глубине души, даже сам того, наверное, не осознавая толком, он наслаждается этой болью, своим страданием, ему нравится признавать себя больным, нравится перекладывать вину за происходящее на кого-то другого, третьего, на что-то, чем он не может управлять, и упиваться ощущением своего стыда, одновременно желая навсегда от него избавиться. Разрываясь.
Последние несколько месяцев он чувствует себя машиной, неким роботом, которому даже можно придумать имя, который выполняет все приказы четко и неукоснительно, который не обладает собственным разумом. Это успокаивало бы и пугало одновременно, если бы Брендон чувствовал хоть что-нибудь, но роботам не положено иметь чувств, поэтому он холоден и спокоен. Каждые два дня звонит сестре, великолепно исполняет себе работу, дает себе небольшую, четко отмеренную внутренним секундомером передышку каждый вечер.
И все бы ничего, если бы ни темно-серые глаза сегодня в баре, если бы не штормовое море, в которое Брендон на мгновение окунулся, не выпуская из рук бокала с пивом.
Этот парень – как его? Макс? – будто бы взял Брендона за шкирку, встряхнул хорошенько и вытряхнул из него всю напускную холодность, всю сдержанность. «Эй, Брендон – будто бы сказал Макс – ты же хороший парень, Брендон. Ты же человек. Нормальный, чувствующий, живой человек. Зачем ты загоняешь себя в угол? Эй, Брендон? Эй… Брендон… Брендон…»
Собственное имя, произносимое голосом того парня из бара, все еще звучит у Брендона в ушах, когда вдруг смешивается с резким, пронзительным визгом дверного звонка.
- И кого черти ночью принесли… - ворчит, но все-таки встает с пола и идет к двери. Вполне возможно, что кто-то из сотрудников-приятелей на работе решил сделать сюрприз и пригласить на очередную пьянку. Конечно, Брендон туда не пойдет, но лучше послать всех нахуй прямо сейчас.
Именно поэтому он набирает побольше воздуха в легкие перед тем, как распахнуть дверь.
- Тебе надо сменить звонок, - приветливо говорит Макс, - звучит хуже, чем расстроенный контрабас, честное слово.
***
Несколько долгих, тягучих, как мед, секунд, у Брендона нет слов, ни единого даже короткого слова, которое могло бы слететь со сжатых губ и хоть как-то разрядить ситуацию. Слова не находятся, мысли в голове путаются и разбегаются с почти слышимым ехидным визгом, а напряжение, повисшее на пороге, на короткой площади от одного человека до другого, становится все ощутимее и тяжелее.
Серые морские глаза из радостных и довольных вновь превращаются в тревожные, предвещая шторм.
- Я… я сейчас не вовремя, да? – растерянно и осторожно уточняет Макс, быстро взъерошивает пятерней волосы и отступает на шаг назад, переступая с ноги на ногу, будто мальчишка, готовый в любую секунду сорваться и поскакать обратно на улицу, цепляясь пальцами за отполированные перила, - мне уйти? Прости, я не посмотрел на время, совсем ни о чем не подумал, я только хотел отдать деньги, понимаешь, ужасно не люблю быть должником, а я как раз отыгрался, решил, надо…
От осторожного, мягкого и неуверенного тона у Брендона в голове и в сердце что-то щелкает, окончательно переключает с режима «робот» на режим «человек».
- Ты кофе любишь? – хрипло спрашивает он – я сейчас включу кофеварку.
Макс недоуменно хлопает глазами, а потом вдруг неожиданно улыбается.
Небольшую прихожую будто заливает солнечным светом.
***
В баре так накурено и дымно, что даже привыкший к сигаретам Джонни заходится в кашле, пытается отдышаться, откидывает назад упавшие на лицо волосы и торопливо смотрит в свои карты, смотрит неуверенно, но с некоторой надеждой, как будто каждую секунду сегодняшних партий молится своему личному богу игры, упрашивая дать еще один крошечный шанс, еще один выигрыш, ну, пожалуйста, я буду хорошим мальчиком, только помоги мне сейчас, помоги…
Бог, видимо, слышит и щелкает пальцами, очередной выигрыш переходит к Джонни, партия заканчивается, карты вновь послушно летают в руках одного из игроков.
По казино Джонни не ходит уже давно, знает, что ему не сравнится ни с одним из тех матерых игроков, что позволяют себе отглаженные костюмы от Гуччи и личных телохранителей. Пару раз повалявшись в грязи у дверей очередного игрального заведения, он взял за принцип никогда не появляться в подобных местах, вполне успешно отыгрываясь в небольших барах вроде того, что сегодня.
Старик Свенсон неодобрительно смотрит из-за стойки, протирает стаканы, но молчит. Он мог бы, наверное, многое сказать, но старается не вмешиваться в жизнь Джонни, за что тот ему искренне благодарен. Одно дело – дать пару советов за стойкой, и совсем другое – целенаправленно вытаскивать его из-за стола в самый разгар игры. В конце концов, Джонни взрослый мальчик, самостоятельно разберется в том, что делать можно, а что нельзя.
- Нет, я пас… - Кристофер вздыхает и кидает карты на стол. На самом деле, он хороший игрок, но сегодня удача на стороне Джонни, а значит, всем придется посторониться, - хватит, Макс. Это избиение младенцев.
- У меня ничего не было, - ухмыляется Джонни и открывает карты. У него действительно пусто, последнюю партию он сыграл исключительно на везении и блефе, но сыграл же. Значит, он не совсем безнадежен. Значит, есть талант.
- Твою мать, Макс! – Кристофер бьет кулаком по столу, отъезжает со стулом подальше и заходится в лающем смехе, - сукин ты сын, так меня обвести вокруг пальца, черт бы тебя побрал… Ладно, заслужил.
В баре уже почти пусто. У стойки сидят несколько постоянных посетителей, из тех беспробудных пьяниц, что не отойдут от выпивки даже, если начнется пожар. Свенсон морщится, глядя на них, но алкоголь наливает исправно, лишь бы платили. Сам он трезвенник вот уже семь лет, после того, как его жена разбилась в автокатастрофе. Джонни почти ничего не знает об этой истории, никто не говорил, а сам он не рискнул спросить, но знает, что Свенсон не берет в рот ничего, крепче воды, а в баре проводит девяносто процентов своего времени. Смеется, что работы много, но Джонни-то знает, что он просто боится оставаться один в пустой и гулкой квартире, где все напоминает о прошлом.
Многие люди боятся оставаться в одиночестве хоть на секунду. Это Джонни тоже знает.
Когда Кристофер уходит, напоследок еще раз хохотнув и хлопнув по плечу, он пересаживается к стойке, просит стакан холодной воды и роняет голову на руки. Усталость накатывает внезапной удушающей волной, виски потихоньку начинает ломить, а это верный признак, что пора отправляться на боковую. Но домой Джонни не хочет никак.
- А тот парень вроде из богатых был, да? – замечает Свенсон, протягивая стакан из холодного стекла.
- Какой еще парень? – вяло уточняет Джонни, с трудом поднимая голову и залпом выпивая воду, - у тебя таблеток нет? Голова раскалывается.
- Ну, тот, что подкинул тебе деньжат? – напоминает бармен и лезет за таблетками куда-то под стойку, - в костюме, ухоженный, еще и деньгами так просто разбрасывается. Как его зовут-то?
- Не помню, - качает головой Джонни и качает головой, тут же морщась, - ну дай таблетку, сил моих больше нет. Правда, не помню. Брэдли? Нет… А, вспомнил. Брендон.
- Точно, Брендон, - кивает Свенсон и протягивает целую облатку, - на, пользуйся.
- Ты с ним знаком, что ли? – изумляется Джонни, благодарно улыбается и глотает сразу три таблетки, чтобы наверняка.
- Да не особо, - пожимает плечами бармен, - но ты ведь знаешь, всех посетителей, что появляются здесь не в первый раз, я…
- Помню-помню, заносишь в картотеку вместе с домашним адресом, - подхватывает Джонни, - сам же тебе предлагал эту идею, после того, как тот придурок, Саймон, напился до краткой потери памяти, и мы не знали, куда его тащить.
- Вот именно, все-то ты помнишь. Так что этот твой благодетель у меня тоже есть.
- Подожди, - на мгновение замирает Джонни. Идея, пришедшая ему в голову, безумна и заманчива одновременно, - а ты мне его адрес не подкинешь?
- Зачем это?
- Ну, я же ему задолжал, - ухмыляется - надо вернуть.
В прихожей Джонни присаживается на корточки, развязывая шнурки на ботинках. В своей квартире он привычно ходит и в обуви, но здесь и сейчас ему хочет казаться правильным, произвести хорошее второе впечатление, раз уж первое, вероятно, было не таким уж радужным. Да и что хорошего мог увидеть Брендон в усталом парне с кругами под глазами, пытающегося из последних сил сохранить последние остатки интеллигентности в этом царстве хаоса и алкоголя.
Но почему-то ведь он пригласил его выпить кофе.
- Тебе завтра разве не надо на работу? – осторожно спрашивает Джонни, проходя на кухню и запоздало вспоминая, что носки у него рваные, один уж точно, аккурат на большом пальце правой ноги. Но менять что-то уже поздно, а стесняться и вовсе бесполезно, от собственной бедности никуда не убежишь, лучше уж не пытаться ее скрывать.
- Надо, - кивает Брендон, доставая из шкафа две чашки, одну большую, черную, а вторую поменьше, напоминающую скорее пиалу с ручкой, жизнерадостно-цыплячьего желтого цвета, - какую тебе?
- Ну… вот эту, - Джонни берет в руки желтую и на мгновение краснеет, чувствует себя ребенком в присутствии взрослого, будто бы родители уехали загород и оставили его вместе с одним из своих друзей, и Джонни просто не знает, как себя с ним вести, и стесняется, и боится.
- Ее Сисси покупала, перед отъездом, - улыбается Брендон и хочет сказать что-то еще, но тут пищит кофеварка, напоминая о готовом напитке.
- Сисси – это кто? – уточняет Джонни, устраиваясь на одном из табуретов, - твоя жена?
- Нет, сестра… - рассеянно отзывается Брендон, разливая кофе, - знаешь, а я даже рад, что ты пришел.
- Хотелось кофе, но не хотелось готовить только для себя? - смеется Джонни и кусает себя за нижнюю губу.
- Нет, - серьезно отзывается Брендон, и Джонни только сейчас замечает полоски от слез на его щеках, - не хотелось оставаться одному. Макс, Я…
- Не надо, - обрывает его Джонни, - я понимаю.
Он делает глоток из чашки, чтобы хоть как-то заполнить паузу, и возмущенно шипит – кофе оказывается чертовски горячим.
***
Иногда Джонни кажется, что он понимает даже слишком много. Чертов дар окунаться на мгновение в эмоции другого человека, осознавая в полной мере значение слова «сопереживание», за такое проклясть самого себя можно, а все вокруг почему-то восхищенно лопотали, сулили тогда еще совсем юному школьнику безоблачную карьеру психотерапевта, но никто, почему-то не рассказал ему о том, что бывает с молодыми самонадеянными пианистами, у которых не хватает денег на то, чтобы уехать учиться в Европу.
Да ничего с ними потом не бывает. Несколько быстро развалившихся музыкальных групп, пара робких шагов в сторону сольной карьеры и оглушительное, как взрыв бомбы, понимание, что на этом музыкальном олимпе ты, мягко говоря, не самый гениальный, а умения идти по головам и добиваться своего любой ценой еще не заработал.
Вот тогда-то и надо было идти учиться на психотерапевта, зарабатывать на верный кусок хлеба с маслом, но гордость казалась более важной ценностью, чем энное количество денежных купюр в конце месяца.
Сейчас от гордости мало что осталось, а вот умение сопереживать никуда не делось. И Джонни, как раньше, готов проклясть себя за этот дар, когда в глазах Брендона читает такое дикое, такое беспросветное, бешеное отчаяние, в которое можно провалиться с головой. И понимает, что ему сейчас не кофе Джонни поить хочется, ему хочется вцепиться в чужие плечи, за руки хватать, в тепле человеческого тела слепо ища успокоения.
- Я все понимаю, - тихо повторяет Джонни и осторожно берет Брендона за руку. Рука у него горячая, немного потная от страха, а глаза больные.
***
Честно говоря, Брендон и сам не помнит, когда все началось. Явно не в подростковые годы, тогда и секса в его жизни как такового не было, короткий перепихон в захламленных комнатах общих приятелей, удушающий запах дешевых духов очередной подружки, ее нервный смех, возбуждение, накатывающее даже не от действий тех неумелых и пьяных девочек, скорее от понимания, что делаешь нечто запретное, что-то такое, при упоминании чего родители делают круглые и строгие глаза, выгоняют из комнаты и каждые две недели вызывают на «серьезный разговор», чтобы в течении получаса неуверенно мямлить, пытаясь иносказательно довести до разума шестнадцатилетнего подростка мысли о необходимости предохранения и опасности секса.
Тогда все было нормально, понятно и правильно, ничего не могло заклинить где-то в голове, тот период надо было просто пережить и забыть о нем, как забыл Брендон о далеком своем детстве, разбитых коленках, проигрышах в футбол и прочих призрачных детских проблемах.
Настоящие проблемы начались куда позже. Когда же именно? Когда, года полтора назад, он привел к себе одну из первых своих подружек на одну ночь? Они все тогда были на одно лицо, красивые, но без модельной идеальности, умелые, но без опытности квалифицированных шлюшек, все они сладко стонали под ним или на нем, чтобы рано утром убежать по своим делам, по своим бойфрендам, не оставив даже короткой записочки на память, которую Брендон, впрочем, обязательно выкинул бы в мусорное ведро, не потрудившись и прочитать.
Их было много, они менялись, как картинки в калейдоскопе, не давая возможности запомнить ни одного лица, да Брендону это было и не нужно, однажды он даже поймал себя на том, что закрывает глаза во время секса, чтобы не видеть рядом женщины. Живой, настоящей женщины со своими индивидуальностями, выражением глаз, голосом, длиной и цветом волос. Ему не нужна была конкретная, ему нужно было некое общее, но целостное воплощение женского естества, ему нужна была сама атмосфера секса, неважно с кем, неважно, зачем и почему, лишь бы каждый раз ощущать на короткое мгновение единство с неким обезличенным существом. Все попытки завести более или менее серьезный роман заканчивались крахом через пару месяцев, когда Брендон вдруг понимал, что с этой женщиной, которая спит в его постели, готовит ему кофе по утрам и целует в щеку перед уходом, он может остаться только друзьями. Встречаться, например, раз в две недели, пить вместе кофе и обсуждать новости. Но только не трахаться.
И тогда все это началось.
Брендон думает об этом, когда Джонни держит его за руку. Смотрит в глаза, но не видит взгляда, смотрит и думает, что вот этот человек, напротив, который, кажется, действительно все понимает, совсем незнакомый, вроде бы, человек, внезапно стал якорем, удерживающим Брендона от сумасшествия. Внезапно стал той самой недостающей частью мозаики, которая способна превратить все хаотичное существование больного человека в цельную и понятную картину мира, надо только положить этот маленький кусочек в предназначающееся ему природой место.
Найти бы его сначала, черт возьми.
Брендон смотрит и ловит себя на мысли, что Макса ему хочется узнать поближе, впервые за последнее время ему действительно хочется узнать человека, понять человека, прочитать книги, которые он читал, посмотреть фильмы, которые он считает лучшими, узнать любимые фразы, любимые напитки, в какой позе он предпочитает спать, узнать, узнать.
Вот только как это сделать, Брендон не знает, разучился знакомиться с людьми не по работе, а по собственному желанию, а потому он делает то единственное, что умеет делать, то, что кажется ему единственной зацепкой, последней возможностью приблизиться к Максу хоть на один короткий шаг.
Он перегибается через стол и требовательно целует яркие губы, закрыв глаза, чтобы не видеть чужой реакции.
***
Первые несколько секунд это ужасно страшно. Брендону кажется, что вот сейчас его оттолкнут, Макс посмотрит на него презрительным взглядом и уйдет, хлопнув дверью. И вот тогда мышеловка захлопнется. Брендон боится, торопится, как-то немного неловко, но очень искренне целует, и первый раз в жизни – с ума сойти можно! – чувствует себя не какой-то уродливой секс-машиной, а обычным человеком. Поцелуй, такое простое, вроде бы, действие, дает ему возможность держаться.
Лишь бы только Макс понял.
Он не отвечает на поцелуй, но и не пытается отстраниться, а Брендон все еще боится открыть глаза, жмурится до разноцветных кругов в темноте под закрытыми веками. Неуверенно прикусывает нижнюю губу и вздрагивает, когда прохладные, чуткие пальцы вечного игрока в покер осторожно касаются его шеи, пробегают по позвонкам и, помедлив мгновение, судорожно цепляются за тонкую ткань футболки.
Это, как разрешение, как позволение, и у Брендона совсем голова кругом идет. Он открывает глаза, отстраняется, вглядываясь в лицо Макса, и облегченно выдыхает, когда замечает подрагивающие в неуверенной улыбке уголки его губ, пушистые ресницы, россыпь веснушек на скулах, трещинку между зубами и какие-то еще мелочи, вроде бы совсем неважные, но заставляющие сердце сладко замирать от восторга, от внезапно нахлынувшей нежности, от чертова понимания, что человек рядом – он действительно настоящий, не придуманный, не галлюциногенное видение. Он живой.
И этот живой, абсолютно реальный Макс сейчас смотрит на него и улыбается.
***
Сколько Джонни себя помнил, его всегда тянуло исключительно на женщин. Если же говорить совсем честно, то порой и на особ женского пола абсолютно не хватало времени, все свободные минуты и секунды занимала музыка, Джонни даже шутил, что она одна для него любимая и любовница, практически жена. Все остальные могут претендовать только на короткие, почти случайные встречи, несколько поцелуев, пару жарких ночей и виноватую улыбку в конце, этакую коду, точку в короткой эпопее придуманного романа. И ничего больше.
Друзья вечно смеялись, называли Джонни отшельником и монахом, а он пропускал все мимо ушей, возвращался домой, и, слава богу, что никто не видел, как, подходя к фортепиано, он любовно и нежно касался подушечками пальцев черно-белых клавиш, поглаживая их, что-то ласково шептал инструменту. Тогда Джонни казался самому себе почти сумасшедшим.
В его жизни не было ни одной женщины, которая могла бы увлечь его достаточно сильно, чтобы он почувствовал что-то, кроме желания. Ни один его роман не длился дольше пары коротких месяцев, и каждый раз, стоило этому сроку подойти к концу, до Джонни внезапно доходило, что с этой женщиной, которая ежедневно просыпается в его постели, они могут быть отличными друзьями, встречаться за чашечкой кофе по воскресеньям болтать о том и о сем, но ничего более серьезного у них не случится. Даже прекрасно осознавая, что гениального пианиста из него не выйдет, Джонни не мог позволить себе предать ту единственную женщину в своей жизни, которая действительно имела значение, ту единственную, что доводила его до ментального экстаза, стоило лишь сесть за фортепиано. Джонни был одержим, и позже, когда он практически отказался от возможности исполнять те или иные произведения ради возможности играть в прокуренных барах очередную партию в покер, что-то внутри него все равно не позволяло полностью обрубить в себе ту нить, что связывала его с музыкой.
Женщинам в его судьбе ничего не светило. Мужчин Джонни воспринимал исключительно, как неплохих друзей. Но сейчас, сидя на кухне у этого психованного пижона Брендона, Джонни чувствовал нечто, что зарождалось где-то в районе солнечного сплетения, разрасталось, как огромный огненный шар, ломало его от жалости и нежности по отношению к этому больному человеку. Брендона хотелось схватить за шкирку, как следует встряхнуть, вернуть к жизни, вернуть к правильному порядку вещей, и, сгорая от внутренней потребности быть рядом, Джонни даже ни на секунду не вспомнил о том, что занимало последние шестнадцать лет его жизни.
Джонни растерянно улыбается, потирает переносицу и абсолютно не знает, что делать дальше. Смотрит на Брендона, глаза у того испуганные, неуверенные, со спрятанной где-то далеко в глубине отчаянной надеждой. Джонни бы и рад ему помочь, рад сделать что-нибудь, чтобы успокоить, но он абсолютно не знает, что делать дальше. Сидит и смотрит. Смотрит и сидит.
- Ты не… - хрипло начинает Брендон и замолкает, хмурится, качает головой, - я… Я не должен был. Извини. Извини. Ты не причем здесь, это я дурак. Извини.
- Не надо, - тихо просит Джонни и встает со стула. Брендон мгновенно кидается к нему, точнее, лишь хочет кинуться, делает шаг вперед и неуверенно останавливается, задумавшись, вероятно, о том, имеет ли он право останавливать того, кто хочет уйти.
Но Джонни и не собирается уходить, совсем наоборот, он ближе подходит к Брендону, лихорадочно облизывает губы, приподнимается на цыпочки, успев раздраженно подумать, что вот, повезло с ростом, этих ста шестидесяти девяти с мелочью сантиметров вечно ни на что не хватает. И осторожно, но весьма целеустремленно целует.
Он не умеет успокаивать людей, не умеет подбирать нужные слова, даже для самого себя никогда не мог найти утешения, но единственное, что он действительно может, это самим собой, своим телом, своим теплом доказать, что дальше все будет нормально. Дальше все будет хорошо.
Джонни сейчас ужасно страшно, он боится ошибиться, боится сделать что-нибудь неправильно и неверно, чувствует себя неопытным мальчишкой, который впервые соблазняет одноклассницу в прокуренном туалете средней школы, но когда Брендон, оправившись от изумления, осторожно кладет руки на его талию, будто девушку обнимает, у Джонни от вполне определенного желания начинают подкашиваться колени.
Он не уверен в том, что завтра не будет жалеть о случившемся, он не уверен в том, что все то, что происходит сейчас – это нормально, но единственное, в чем Джонни уверен полностью и наверняка – ему это необходимо. Ему и Брендону. Им обоим. Прямо сейчас.
Это странно, неловко и непривычно, смешно до одурения, желанно так, что волосы на загривке встают дыбом. Джонни чувствует себя сумасшедшим, от Брендона пахнет сигаретами, кофе (фу, как банально!) и его собственным запахом, терпким, немного сладковатым, и очень по-женски – кровью и молоком, и Джонни дуреет окончательно, пальцы срываются и дрожат, когда он тянет вверх чужую футболку, утыкается носом куда-то под ключицы, обнюхивает, осматривает, привыкает, проводит пальцами по ребрам, и от чужого рваного выдоха мурашки пробегают по позвоночнику. Это что-то невозможное, чересчур сильное, его будто переламывает пополам от одного желания, да что там, Джонни сам будто становится сплошным желанием, вновь тянется за поцелуем и тихо постанывает в губы, когда ладони Брендона сильно оглаживают его бедра, даже сквозь джинсы чувствуется, какие они горячие.
Это что-то за гранью понимания, за гранью логики, до комнаты они добираются в обнимку, боятся отпустить друг друга даже на короткие секунды, одежда ужасно мешает, молнию на джинсах, конечно, заедает в самый неподходящий момент, а потом Брендон просто опрокидывает Джонни на кровать, подминает под себя, и остатки здравого смысла исчезают бесследно.
Нет ничего, кроме ищущих рук, губ, жара тел, быстрых и рваных выдохов. Нет слов, нет огромного города за окном, двух кружек с остывшим кофе на кухне, музыки, карт, денег, людей, смятой пачки сигарет на подоконнике. Нет ничего, имеющего значение и ничего, значения не имеющего.
Просто ничего уже нет.
Кроме потемневших от какого-то бешеного, сметающего желания глаз напротив.
***
Простыни смялись окончательно, и лежать на них безумно неудобно, но Джонни лень вставать. Он лежит на спине, бездумно пялится в потолок и все еще пытается отдышаться, хоть немного прийти в себя.
- Знаешь, Макс… - неуверенно начинает Брендон, но рот ему уверенно закрывают ладонью.
- Джонни. Меня зовут Джонни.
the end.
кто: гений-гей.
о ком: Брендон ("Стыд") и Джонни ("Пенелопа")
***
У этого парня у барной стойки глаза темно-серые, как море перед штормом, как небо, это море отражающее, как тучи, застилающие небесную гладь до самого горизонта. И такие же тревожные. Это избитое сравнение не передает даже части того, что видит Брендон, но когда он вглядывается в эти чертовы глаза, ему кажется, что где-то далеко-далеко, на границе своего сознания, он слышит отчаянные крики чаек.
- Вы что-то хотели? – напряженно спрашивает у него парень, быстрым и легким жестом откидывает со лба прядь каштаново-рыжих волос, и Брендон, вместо того, чтобы ответить (да и что он мог бы ему сказать, в самом деле?), бурчит что-то невнятно и утыкается носом в бокал с пивом, отмечая краем сознания голос бармена:
- Тебе как всегда, Макс?
***
У Джонни сегодня не складывается. Весь день наперекосяк, вот честное слово. Сначала квартирная хозяйка, заявившись рано утром, требовала плату за прошедшие два месяца, от ее визгливого голоса разболелась голова, звук был такой, как будто кто-то пытается играть на расстроенной скрипке. Джонни даже машинально проворчал что-то вроде «вам нужно подкрутить колки» и только потом проснулся окончательно, вспомнил, что уже не в музыкальной школе, его не десять лет, и мама не помогает ему застегивать пуговицы на манжетах по утрам, перед тем, как отправить его в школу. Вспомнил и то, что баксов во внутреннем кармане кожаной куртки, тех, что он заработал вчера, играя в кафе на фортепиано, хватит как раз на оплату одного месяца, и еще чуть-чуть останется. Отец всегда говорил, что остаток «на черный день», но какие к черту заначки, лишь бы хватило на несколько партий, а там он разыграется, и денег хватит на то, чтобы заткнуть рот квартирной хозяйке этими чертовыми долларами.
Но день не заладился с самого утра, полетел под откос, как разноцветный резиновый мяч из детства, подпрыгивая на каждой кочке.
У Джонни не складывается. Это уже четвертая партия, в кармане бренчит мелочь, можно было бы поставить ее, но здравый смысл подсказывает, что пора бы, пора бы, пора бы…
- Эй, ты ставишь, Макс? Ты в игре? – настойчиво спрашивает Дэйв. Пухловатый, гладко выбритый клерк из какой-нибудь конторы, Джонни почти ничего о нем не знает, да это и не нужно, все и так видно. Наверняка, примерный семьянин, с женой и ребенком, всегда приходит домой вовремя и только по субботам позволяет себе немного расслабиться, посидеть в баре за партией в покер, искренне полагая, что один такой поступок делает его похожим на всех тех мужиков с пивом у стойки. Делает его бунтарем.
Ну что за глупости.
Сегодня Дэйву везет, вот он и торопится продолжить.
- Я выхожу, - рассеянно качает головой Джонни, весь уже в своих мыслях, - я тебе отдам все на неделе, ты же меня знаешь…
Дэйв даже что-то отвечает, Джонни смотрит на то, как шевелятся его крупные мокрые губы, похожие на червяков, и его передергивает. Поспешно отворачиваясь, он уходит к стойке, ожидая, пока бармен разберется с остальными заказами и вспомнит о нем. Старик Свенсон работает здесь лет десять. Джонни помнит его с того дня, когда напился на дне рождения своей давней подружки, а потом его тошнило в туалете бара, и старик Свенсон вздыхал, приносил ему ледяную воду в запотевшем стакане и жалел мальчишку. Сколько же ему тогда было? Семнадцать? Восемнадцать? Вырвавшийся из-под опеки родителей и школы птенец, воображающий себя как минимум орлом. Тогда у его ног действительно был весь мир. Хрупкий, как карточный домик, но был.
Ох, лучше не думать о картах.
Пока Джонни размышляет, мужик слева от него потягивает пиво и пристально поглядывает, да что там, просто пялится в упор, как зачарованный, и это немного нервирует.
- Вы что-то хотели? – нервно спрашивает Джонни, но мужик лишь утыкается носом в свой бокал.
- Тебе как всегда, Макс? – приветливо уточняет Свенсон и, не ожидая ответа, поворачивается к бутылкам, пока Джонни рассеянно кивает. Как всегда. Виски с содовой, в кредит, до следующего появления здесь, до следующих случайно завалявшихся денег. Впрочем, сегодня ему хватит мелочи на то, чтобы заплатить за выпивку.
- Прекращал бы ты играть, Макс, - вздыхает бармен, подавая ему высокий стакан, - ничего на этом не заработаешь, сам же знаешь.
- Я отыграюсь, - огрызается Джонни. – завтра же и отыграюсь. Не беспокойся, верну тебе все, что занимал.
- Забыли, - машет рукой Свенсон и уходит к другим посетителям, а Джонни чувствует явственное облегчение. В сущности, старик прав, хватит уже, пора завязывать со всем этим бредом, уже который месяц подряд пора завязывать, и Джонни каждый раз обещает себе, что вот завтра, обязательно, как только расплатится со всеми долгами, и… Но долги никак не хотят кончаться, денег вечно не хватает, а просить у родителей не позволяет гордость.
- Я правильно понимаю, вам не хватает денег на игру? – голос у внезапного собеседника глубокий, чуть хрипловатый, и когда Джонни оборачивается, мужчина как раз зажимает в зубах сигарету и ищет по карманам зажигалку. Он уже допил свое пиво, пустой бокал стоит рядом и, судя по виду, его здесь уже ничего не держит. Только мужчина все равно не уходит, выжидающе смотрит на Джонни.
- А если я скажу, что не хватает, вы станете моим персональным джинном? – что-то ему сегодня нравится злиться, нервничать, огрызаться на любые фразы.
- Джинн из меня никудышный, - пожимает плечами собеседник, - а вот баксов могу подбросить, - и, усмехнувшись, он протягивает Джонни руку, - Брендон.
- Макс, - машинально отзывается Джонни, пожимает руку, и его слегка потряхивает, когда Брендон задерживает его ладонь в своей на мгновение дольше положенного.
***
Когда хрустящие, будто бы только что отпечатанные доллары ложатся в ладонь, Джонни пьянеет от мгновенно нахлынувшего азарта. Он уже почти забыл это ощущение, какой-то почти безумный кайф от легко доставшихся денег, которые – о, да, он в этом уверен! – принесут удачу, принесут еще больше, принесут возможность новой жизни. И все изменится, в один миг весь мир перевернется с ног на голову и из неудачливого пианиста-игрока Джонни станет богатым и знаменитым.
- Спасибо, - выдыхает он, уже не глядя на своего внезапного благодетеля, только улыбается немного криво, лишь одной половиной рта, залпом выпивает остатки своего виски с содовой и, не дожидаясь пока по телу разольется блаженное тепло, с головой бросается в омут игры, кидая деньги на отполированное дерево стола так, будто они значат не больше, чем карточки для игры в монополию.
В детстве, по ночам, Джонни зачитывался скандинавскими мифами. С фонариком, под одеялом, чтобы не узнала мама, он перелистывал страницу за страницей, погружаясь в таинственный и непривычный для него мир какой-то зачарованной поэзии, странный, пугающий и затягивающий. Ему было тогда лет одиннадцать, он играл в то, что он – Локи, придумывал новые истории, пытался даже писать стихи. А все ради того, чтобы на мгновение, на один короткий миг почувствовать себя тем самым трикстером, вечным игроком, отдающим всю свою жизнь на заклание игральным костям, которые с грохотом падают на стол человеческой судьбы.
Игра ради самой игры.
Игра ради чертовых денег, необходимых на оплату квартиру, еды, выпивки в баре…
***
Брендону не спится. За окном уже давно ночь, темное, бархатно-черное небо прекрасно контрастирует с огнями большого города. Будь Брендон художником, он бы каждый вечер рисовал эту картину из окна своей квартиры. Но Брендон не художник, поэтому он просто стоит, прислонившись лбом к ледяному стеклу и, неторопливо затягиваясь табачным дымом, наблюдает. Огни его успокаивает. Хоть ненадолго, но дают отдых, не столько даже измученному телу, сколько изломанному, больному разуму.
Ноутбук, купленный два месяца назад, девственно чист, если не считать, конечно, работы. Никакого порно, никаких фотографий, никаких случайных ссылок, ничего, что могло бы вновь довести до безумия. Никаких журналов в квартире, никаких девок по вечерам, никаких клубов. Он обещал Сисси, и хоть это обещание, данное сестре, он сдержит.
Днем держаться просто, работа занимает все возможное время, Брендон специально закидывает себя ей, погружается в этот водоворот официальных бумажек, встреч, сухих рукопожатий, фальшивых улыбок и тысяч дел, которые обязательно нужно сделать до семи часов вечера. После семи он идет в ближайший бар, накачивает себя пивом до того состояния, пока разум не начнет мутиться, и только тогда идет домой. Спать. По выходным он все так же бегает, наматывает километры, доводит себя до безумной усталости, бежит, пока не падает на асфальт и не начинает задыхаться. Только тогда позволяет себе отдохнуть.
Брендону кажется, что его жизнь в последнее время напоминает такой изматывающий кросс по городским улицам, и единственное, чего он хочет – это найти причину остановиться, пока дыхание не сорвалось окончательно.
Обычно, после похода по барам его вырубает практически мгновенно, стоит только накрыться одеялом с головой и позволить спасительной темноте принять себя в спасительные объятия. Но сегодня что-то пошло не так, что-то изменилось, свернуло на другую дорожку, и полчаса он лежал, вглядываясь в побеленный потолок, а потом вскочил, беспомощно и слепо шарил в темноте, пытаясь найти пачку, закурил, выдохнул дым и только тогда немного успокоился. Паника, заставляющая цепенеть все его тело, отошла куда-то на второй план, дала передышку, еще один шанс. Возможность понять, что же все-таки произошло. Обо что он споткнулся.
Страх вернуться к прежней жизни стоял комом в горле. Виски ломило.
Сигарета летит в открытую форточку, а Брендон сжимает кулаки, ногти почти до крови впиваются в мягкую плоть, но боль не отрезвляет, как хотелось бы, а заставляет почувствовать себя еще более несчастным, еще более слабым, чем прежде. Он где-то сорвался уже, где-то оступился, а это значит, что скоро Брендон упадет в пропасть целиком. Он хороший человек, Сисси права, но этот плохой мир затянет его, как гигантский спрут, под воду, заставит захлебнуться собственным бессилием, собственным желанием, собственным больным, извращенным сознанием, над которым он не властен.
Это так страшно, что Брендон скулит, будто побитая собака, и сползает на пол, утыкается лбом в колени и до крови кусает губы. Где-то в глубине души, даже сам того, наверное, не осознавая толком, он наслаждается этой болью, своим страданием, ему нравится признавать себя больным, нравится перекладывать вину за происходящее на кого-то другого, третьего, на что-то, чем он не может управлять, и упиваться ощущением своего стыда, одновременно желая навсегда от него избавиться. Разрываясь.
Последние несколько месяцев он чувствует себя машиной, неким роботом, которому даже можно придумать имя, который выполняет все приказы четко и неукоснительно, который не обладает собственным разумом. Это успокаивало бы и пугало одновременно, если бы Брендон чувствовал хоть что-нибудь, но роботам не положено иметь чувств, поэтому он холоден и спокоен. Каждые два дня звонит сестре, великолепно исполняет себе работу, дает себе небольшую, четко отмеренную внутренним секундомером передышку каждый вечер.
И все бы ничего, если бы ни темно-серые глаза сегодня в баре, если бы не штормовое море, в которое Брендон на мгновение окунулся, не выпуская из рук бокала с пивом.
Этот парень – как его? Макс? – будто бы взял Брендона за шкирку, встряхнул хорошенько и вытряхнул из него всю напускную холодность, всю сдержанность. «Эй, Брендон – будто бы сказал Макс – ты же хороший парень, Брендон. Ты же человек. Нормальный, чувствующий, живой человек. Зачем ты загоняешь себя в угол? Эй, Брендон? Эй… Брендон… Брендон…»
Собственное имя, произносимое голосом того парня из бара, все еще звучит у Брендона в ушах, когда вдруг смешивается с резким, пронзительным визгом дверного звонка.
- И кого черти ночью принесли… - ворчит, но все-таки встает с пола и идет к двери. Вполне возможно, что кто-то из сотрудников-приятелей на работе решил сделать сюрприз и пригласить на очередную пьянку. Конечно, Брендон туда не пойдет, но лучше послать всех нахуй прямо сейчас.
Именно поэтому он набирает побольше воздуха в легкие перед тем, как распахнуть дверь.
- Тебе надо сменить звонок, - приветливо говорит Макс, - звучит хуже, чем расстроенный контрабас, честное слово.
***
Несколько долгих, тягучих, как мед, секунд, у Брендона нет слов, ни единого даже короткого слова, которое могло бы слететь со сжатых губ и хоть как-то разрядить ситуацию. Слова не находятся, мысли в голове путаются и разбегаются с почти слышимым ехидным визгом, а напряжение, повисшее на пороге, на короткой площади от одного человека до другого, становится все ощутимее и тяжелее.
Серые морские глаза из радостных и довольных вновь превращаются в тревожные, предвещая шторм.
- Я… я сейчас не вовремя, да? – растерянно и осторожно уточняет Макс, быстро взъерошивает пятерней волосы и отступает на шаг назад, переступая с ноги на ногу, будто мальчишка, готовый в любую секунду сорваться и поскакать обратно на улицу, цепляясь пальцами за отполированные перила, - мне уйти? Прости, я не посмотрел на время, совсем ни о чем не подумал, я только хотел отдать деньги, понимаешь, ужасно не люблю быть должником, а я как раз отыгрался, решил, надо…
От осторожного, мягкого и неуверенного тона у Брендона в голове и в сердце что-то щелкает, окончательно переключает с режима «робот» на режим «человек».
- Ты кофе любишь? – хрипло спрашивает он – я сейчас включу кофеварку.
Макс недоуменно хлопает глазами, а потом вдруг неожиданно улыбается.
Небольшую прихожую будто заливает солнечным светом.
***
В баре так накурено и дымно, что даже привыкший к сигаретам Джонни заходится в кашле, пытается отдышаться, откидывает назад упавшие на лицо волосы и торопливо смотрит в свои карты, смотрит неуверенно, но с некоторой надеждой, как будто каждую секунду сегодняшних партий молится своему личному богу игры, упрашивая дать еще один крошечный шанс, еще один выигрыш, ну, пожалуйста, я буду хорошим мальчиком, только помоги мне сейчас, помоги…
Бог, видимо, слышит и щелкает пальцами, очередной выигрыш переходит к Джонни, партия заканчивается, карты вновь послушно летают в руках одного из игроков.
По казино Джонни не ходит уже давно, знает, что ему не сравнится ни с одним из тех матерых игроков, что позволяют себе отглаженные костюмы от Гуччи и личных телохранителей. Пару раз повалявшись в грязи у дверей очередного игрального заведения, он взял за принцип никогда не появляться в подобных местах, вполне успешно отыгрываясь в небольших барах вроде того, что сегодня.
Старик Свенсон неодобрительно смотрит из-за стойки, протирает стаканы, но молчит. Он мог бы, наверное, многое сказать, но старается не вмешиваться в жизнь Джонни, за что тот ему искренне благодарен. Одно дело – дать пару советов за стойкой, и совсем другое – целенаправленно вытаскивать его из-за стола в самый разгар игры. В конце концов, Джонни взрослый мальчик, самостоятельно разберется в том, что делать можно, а что нельзя.
- Нет, я пас… - Кристофер вздыхает и кидает карты на стол. На самом деле, он хороший игрок, но сегодня удача на стороне Джонни, а значит, всем придется посторониться, - хватит, Макс. Это избиение младенцев.
- У меня ничего не было, - ухмыляется Джонни и открывает карты. У него действительно пусто, последнюю партию он сыграл исключительно на везении и блефе, но сыграл же. Значит, он не совсем безнадежен. Значит, есть талант.
- Твою мать, Макс! – Кристофер бьет кулаком по столу, отъезжает со стулом подальше и заходится в лающем смехе, - сукин ты сын, так меня обвести вокруг пальца, черт бы тебя побрал… Ладно, заслужил.
В баре уже почти пусто. У стойки сидят несколько постоянных посетителей, из тех беспробудных пьяниц, что не отойдут от выпивки даже, если начнется пожар. Свенсон морщится, глядя на них, но алкоголь наливает исправно, лишь бы платили. Сам он трезвенник вот уже семь лет, после того, как его жена разбилась в автокатастрофе. Джонни почти ничего не знает об этой истории, никто не говорил, а сам он не рискнул спросить, но знает, что Свенсон не берет в рот ничего, крепче воды, а в баре проводит девяносто процентов своего времени. Смеется, что работы много, но Джонни-то знает, что он просто боится оставаться один в пустой и гулкой квартире, где все напоминает о прошлом.
Многие люди боятся оставаться в одиночестве хоть на секунду. Это Джонни тоже знает.
Когда Кристофер уходит, напоследок еще раз хохотнув и хлопнув по плечу, он пересаживается к стойке, просит стакан холодной воды и роняет голову на руки. Усталость накатывает внезапной удушающей волной, виски потихоньку начинает ломить, а это верный признак, что пора отправляться на боковую. Но домой Джонни не хочет никак.
- А тот парень вроде из богатых был, да? – замечает Свенсон, протягивая стакан из холодного стекла.
- Какой еще парень? – вяло уточняет Джонни, с трудом поднимая голову и залпом выпивая воду, - у тебя таблеток нет? Голова раскалывается.
- Ну, тот, что подкинул тебе деньжат? – напоминает бармен и лезет за таблетками куда-то под стойку, - в костюме, ухоженный, еще и деньгами так просто разбрасывается. Как его зовут-то?
- Не помню, - качает головой Джонни и качает головой, тут же морщась, - ну дай таблетку, сил моих больше нет. Правда, не помню. Брэдли? Нет… А, вспомнил. Брендон.
- Точно, Брендон, - кивает Свенсон и протягивает целую облатку, - на, пользуйся.
- Ты с ним знаком, что ли? – изумляется Джонни, благодарно улыбается и глотает сразу три таблетки, чтобы наверняка.
- Да не особо, - пожимает плечами бармен, - но ты ведь знаешь, всех посетителей, что появляются здесь не в первый раз, я…
- Помню-помню, заносишь в картотеку вместе с домашним адресом, - подхватывает Джонни, - сам же тебе предлагал эту идею, после того, как тот придурок, Саймон, напился до краткой потери памяти, и мы не знали, куда его тащить.
- Вот именно, все-то ты помнишь. Так что этот твой благодетель у меня тоже есть.
- Подожди, - на мгновение замирает Джонни. Идея, пришедшая ему в голову, безумна и заманчива одновременно, - а ты мне его адрес не подкинешь?
- Зачем это?
- Ну, я же ему задолжал, - ухмыляется - надо вернуть.
В прихожей Джонни присаживается на корточки, развязывая шнурки на ботинках. В своей квартире он привычно ходит и в обуви, но здесь и сейчас ему хочет казаться правильным, произвести хорошее второе впечатление, раз уж первое, вероятно, было не таким уж радужным. Да и что хорошего мог увидеть Брендон в усталом парне с кругами под глазами, пытающегося из последних сил сохранить последние остатки интеллигентности в этом царстве хаоса и алкоголя.
Но почему-то ведь он пригласил его выпить кофе.
- Тебе завтра разве не надо на работу? – осторожно спрашивает Джонни, проходя на кухню и запоздало вспоминая, что носки у него рваные, один уж точно, аккурат на большом пальце правой ноги. Но менять что-то уже поздно, а стесняться и вовсе бесполезно, от собственной бедности никуда не убежишь, лучше уж не пытаться ее скрывать.
- Надо, - кивает Брендон, доставая из шкафа две чашки, одну большую, черную, а вторую поменьше, напоминающую скорее пиалу с ручкой, жизнерадостно-цыплячьего желтого цвета, - какую тебе?
- Ну… вот эту, - Джонни берет в руки желтую и на мгновение краснеет, чувствует себя ребенком в присутствии взрослого, будто бы родители уехали загород и оставили его вместе с одним из своих друзей, и Джонни просто не знает, как себя с ним вести, и стесняется, и боится.
- Ее Сисси покупала, перед отъездом, - улыбается Брендон и хочет сказать что-то еще, но тут пищит кофеварка, напоминая о готовом напитке.
- Сисси – это кто? – уточняет Джонни, устраиваясь на одном из табуретов, - твоя жена?
- Нет, сестра… - рассеянно отзывается Брендон, разливая кофе, - знаешь, а я даже рад, что ты пришел.
- Хотелось кофе, но не хотелось готовить только для себя? - смеется Джонни и кусает себя за нижнюю губу.
- Нет, - серьезно отзывается Брендон, и Джонни только сейчас замечает полоски от слез на его щеках, - не хотелось оставаться одному. Макс, Я…
- Не надо, - обрывает его Джонни, - я понимаю.
Он делает глоток из чашки, чтобы хоть как-то заполнить паузу, и возмущенно шипит – кофе оказывается чертовски горячим.
***
Иногда Джонни кажется, что он понимает даже слишком много. Чертов дар окунаться на мгновение в эмоции другого человека, осознавая в полной мере значение слова «сопереживание», за такое проклясть самого себя можно, а все вокруг почему-то восхищенно лопотали, сулили тогда еще совсем юному школьнику безоблачную карьеру психотерапевта, но никто, почему-то не рассказал ему о том, что бывает с молодыми самонадеянными пианистами, у которых не хватает денег на то, чтобы уехать учиться в Европу.
Да ничего с ними потом не бывает. Несколько быстро развалившихся музыкальных групп, пара робких шагов в сторону сольной карьеры и оглушительное, как взрыв бомбы, понимание, что на этом музыкальном олимпе ты, мягко говоря, не самый гениальный, а умения идти по головам и добиваться своего любой ценой еще не заработал.
Вот тогда-то и надо было идти учиться на психотерапевта, зарабатывать на верный кусок хлеба с маслом, но гордость казалась более важной ценностью, чем энное количество денежных купюр в конце месяца.
Сейчас от гордости мало что осталось, а вот умение сопереживать никуда не делось. И Джонни, как раньше, готов проклясть себя за этот дар, когда в глазах Брендона читает такое дикое, такое беспросветное, бешеное отчаяние, в которое можно провалиться с головой. И понимает, что ему сейчас не кофе Джонни поить хочется, ему хочется вцепиться в чужие плечи, за руки хватать, в тепле человеческого тела слепо ища успокоения.
- Я все понимаю, - тихо повторяет Джонни и осторожно берет Брендона за руку. Рука у него горячая, немного потная от страха, а глаза больные.
***
Честно говоря, Брендон и сам не помнит, когда все началось. Явно не в подростковые годы, тогда и секса в его жизни как такового не было, короткий перепихон в захламленных комнатах общих приятелей, удушающий запах дешевых духов очередной подружки, ее нервный смех, возбуждение, накатывающее даже не от действий тех неумелых и пьяных девочек, скорее от понимания, что делаешь нечто запретное, что-то такое, при упоминании чего родители делают круглые и строгие глаза, выгоняют из комнаты и каждые две недели вызывают на «серьезный разговор», чтобы в течении получаса неуверенно мямлить, пытаясь иносказательно довести до разума шестнадцатилетнего подростка мысли о необходимости предохранения и опасности секса.
Тогда все было нормально, понятно и правильно, ничего не могло заклинить где-то в голове, тот период надо было просто пережить и забыть о нем, как забыл Брендон о далеком своем детстве, разбитых коленках, проигрышах в футбол и прочих призрачных детских проблемах.
Настоящие проблемы начались куда позже. Когда же именно? Когда, года полтора назад, он привел к себе одну из первых своих подружек на одну ночь? Они все тогда были на одно лицо, красивые, но без модельной идеальности, умелые, но без опытности квалифицированных шлюшек, все они сладко стонали под ним или на нем, чтобы рано утром убежать по своим делам, по своим бойфрендам, не оставив даже короткой записочки на память, которую Брендон, впрочем, обязательно выкинул бы в мусорное ведро, не потрудившись и прочитать.
Их было много, они менялись, как картинки в калейдоскопе, не давая возможности запомнить ни одного лица, да Брендону это было и не нужно, однажды он даже поймал себя на том, что закрывает глаза во время секса, чтобы не видеть рядом женщины. Живой, настоящей женщины со своими индивидуальностями, выражением глаз, голосом, длиной и цветом волос. Ему не нужна была конкретная, ему нужно было некое общее, но целостное воплощение женского естества, ему нужна была сама атмосфера секса, неважно с кем, неважно, зачем и почему, лишь бы каждый раз ощущать на короткое мгновение единство с неким обезличенным существом. Все попытки завести более или менее серьезный роман заканчивались крахом через пару месяцев, когда Брендон вдруг понимал, что с этой женщиной, которая спит в его постели, готовит ему кофе по утрам и целует в щеку перед уходом, он может остаться только друзьями. Встречаться, например, раз в две недели, пить вместе кофе и обсуждать новости. Но только не трахаться.
И тогда все это началось.
Брендон думает об этом, когда Джонни держит его за руку. Смотрит в глаза, но не видит взгляда, смотрит и думает, что вот этот человек, напротив, который, кажется, действительно все понимает, совсем незнакомый, вроде бы, человек, внезапно стал якорем, удерживающим Брендона от сумасшествия. Внезапно стал той самой недостающей частью мозаики, которая способна превратить все хаотичное существование больного человека в цельную и понятную картину мира, надо только положить этот маленький кусочек в предназначающееся ему природой место.
Найти бы его сначала, черт возьми.
Брендон смотрит и ловит себя на мысли, что Макса ему хочется узнать поближе, впервые за последнее время ему действительно хочется узнать человека, понять человека, прочитать книги, которые он читал, посмотреть фильмы, которые он считает лучшими, узнать любимые фразы, любимые напитки, в какой позе он предпочитает спать, узнать, узнать.
Вот только как это сделать, Брендон не знает, разучился знакомиться с людьми не по работе, а по собственному желанию, а потому он делает то единственное, что умеет делать, то, что кажется ему единственной зацепкой, последней возможностью приблизиться к Максу хоть на один короткий шаг.
Он перегибается через стол и требовательно целует яркие губы, закрыв глаза, чтобы не видеть чужой реакции.
***
Первые несколько секунд это ужасно страшно. Брендону кажется, что вот сейчас его оттолкнут, Макс посмотрит на него презрительным взглядом и уйдет, хлопнув дверью. И вот тогда мышеловка захлопнется. Брендон боится, торопится, как-то немного неловко, но очень искренне целует, и первый раз в жизни – с ума сойти можно! – чувствует себя не какой-то уродливой секс-машиной, а обычным человеком. Поцелуй, такое простое, вроде бы, действие, дает ему возможность держаться.
Лишь бы только Макс понял.
Он не отвечает на поцелуй, но и не пытается отстраниться, а Брендон все еще боится открыть глаза, жмурится до разноцветных кругов в темноте под закрытыми веками. Неуверенно прикусывает нижнюю губу и вздрагивает, когда прохладные, чуткие пальцы вечного игрока в покер осторожно касаются его шеи, пробегают по позвонкам и, помедлив мгновение, судорожно цепляются за тонкую ткань футболки.
Это, как разрешение, как позволение, и у Брендона совсем голова кругом идет. Он открывает глаза, отстраняется, вглядываясь в лицо Макса, и облегченно выдыхает, когда замечает подрагивающие в неуверенной улыбке уголки его губ, пушистые ресницы, россыпь веснушек на скулах, трещинку между зубами и какие-то еще мелочи, вроде бы совсем неважные, но заставляющие сердце сладко замирать от восторга, от внезапно нахлынувшей нежности, от чертова понимания, что человек рядом – он действительно настоящий, не придуманный, не галлюциногенное видение. Он живой.
И этот живой, абсолютно реальный Макс сейчас смотрит на него и улыбается.
***
Сколько Джонни себя помнил, его всегда тянуло исключительно на женщин. Если же говорить совсем честно, то порой и на особ женского пола абсолютно не хватало времени, все свободные минуты и секунды занимала музыка, Джонни даже шутил, что она одна для него любимая и любовница, практически жена. Все остальные могут претендовать только на короткие, почти случайные встречи, несколько поцелуев, пару жарких ночей и виноватую улыбку в конце, этакую коду, точку в короткой эпопее придуманного романа. И ничего больше.
Друзья вечно смеялись, называли Джонни отшельником и монахом, а он пропускал все мимо ушей, возвращался домой, и, слава богу, что никто не видел, как, подходя к фортепиано, он любовно и нежно касался подушечками пальцев черно-белых клавиш, поглаживая их, что-то ласково шептал инструменту. Тогда Джонни казался самому себе почти сумасшедшим.
В его жизни не было ни одной женщины, которая могла бы увлечь его достаточно сильно, чтобы он почувствовал что-то, кроме желания. Ни один его роман не длился дольше пары коротких месяцев, и каждый раз, стоило этому сроку подойти к концу, до Джонни внезапно доходило, что с этой женщиной, которая ежедневно просыпается в его постели, они могут быть отличными друзьями, встречаться за чашечкой кофе по воскресеньям болтать о том и о сем, но ничего более серьезного у них не случится. Даже прекрасно осознавая, что гениального пианиста из него не выйдет, Джонни не мог позволить себе предать ту единственную женщину в своей жизни, которая действительно имела значение, ту единственную, что доводила его до ментального экстаза, стоило лишь сесть за фортепиано. Джонни был одержим, и позже, когда он практически отказался от возможности исполнять те или иные произведения ради возможности играть в прокуренных барах очередную партию в покер, что-то внутри него все равно не позволяло полностью обрубить в себе ту нить, что связывала его с музыкой.
Женщинам в его судьбе ничего не светило. Мужчин Джонни воспринимал исключительно, как неплохих друзей. Но сейчас, сидя на кухне у этого психованного пижона Брендона, Джонни чувствовал нечто, что зарождалось где-то в районе солнечного сплетения, разрасталось, как огромный огненный шар, ломало его от жалости и нежности по отношению к этому больному человеку. Брендона хотелось схватить за шкирку, как следует встряхнуть, вернуть к жизни, вернуть к правильному порядку вещей, и, сгорая от внутренней потребности быть рядом, Джонни даже ни на секунду не вспомнил о том, что занимало последние шестнадцать лет его жизни.
Джонни растерянно улыбается, потирает переносицу и абсолютно не знает, что делать дальше. Смотрит на Брендона, глаза у того испуганные, неуверенные, со спрятанной где-то далеко в глубине отчаянной надеждой. Джонни бы и рад ему помочь, рад сделать что-нибудь, чтобы успокоить, но он абсолютно не знает, что делать дальше. Сидит и смотрит. Смотрит и сидит.
- Ты не… - хрипло начинает Брендон и замолкает, хмурится, качает головой, - я… Я не должен был. Извини. Извини. Ты не причем здесь, это я дурак. Извини.
- Не надо, - тихо просит Джонни и встает со стула. Брендон мгновенно кидается к нему, точнее, лишь хочет кинуться, делает шаг вперед и неуверенно останавливается, задумавшись, вероятно, о том, имеет ли он право останавливать того, кто хочет уйти.
Но Джонни и не собирается уходить, совсем наоборот, он ближе подходит к Брендону, лихорадочно облизывает губы, приподнимается на цыпочки, успев раздраженно подумать, что вот, повезло с ростом, этих ста шестидесяти девяти с мелочью сантиметров вечно ни на что не хватает. И осторожно, но весьма целеустремленно целует.
Он не умеет успокаивать людей, не умеет подбирать нужные слова, даже для самого себя никогда не мог найти утешения, но единственное, что он действительно может, это самим собой, своим телом, своим теплом доказать, что дальше все будет нормально. Дальше все будет хорошо.
Джонни сейчас ужасно страшно, он боится ошибиться, боится сделать что-нибудь неправильно и неверно, чувствует себя неопытным мальчишкой, который впервые соблазняет одноклассницу в прокуренном туалете средней школы, но когда Брендон, оправившись от изумления, осторожно кладет руки на его талию, будто девушку обнимает, у Джонни от вполне определенного желания начинают подкашиваться колени.
Он не уверен в том, что завтра не будет жалеть о случившемся, он не уверен в том, что все то, что происходит сейчас – это нормально, но единственное, в чем Джонни уверен полностью и наверняка – ему это необходимо. Ему и Брендону. Им обоим. Прямо сейчас.
Это странно, неловко и непривычно, смешно до одурения, желанно так, что волосы на загривке встают дыбом. Джонни чувствует себя сумасшедшим, от Брендона пахнет сигаретами, кофе (фу, как банально!) и его собственным запахом, терпким, немного сладковатым, и очень по-женски – кровью и молоком, и Джонни дуреет окончательно, пальцы срываются и дрожат, когда он тянет вверх чужую футболку, утыкается носом куда-то под ключицы, обнюхивает, осматривает, привыкает, проводит пальцами по ребрам, и от чужого рваного выдоха мурашки пробегают по позвоночнику. Это что-то невозможное, чересчур сильное, его будто переламывает пополам от одного желания, да что там, Джонни сам будто становится сплошным желанием, вновь тянется за поцелуем и тихо постанывает в губы, когда ладони Брендона сильно оглаживают его бедра, даже сквозь джинсы чувствуется, какие они горячие.
Это что-то за гранью понимания, за гранью логики, до комнаты они добираются в обнимку, боятся отпустить друг друга даже на короткие секунды, одежда ужасно мешает, молнию на джинсах, конечно, заедает в самый неподходящий момент, а потом Брендон просто опрокидывает Джонни на кровать, подминает под себя, и остатки здравого смысла исчезают бесследно.
Нет ничего, кроме ищущих рук, губ, жара тел, быстрых и рваных выдохов. Нет слов, нет огромного города за окном, двух кружек с остывшим кофе на кухне, музыки, карт, денег, людей, смятой пачки сигарет на подоконнике. Нет ничего, имеющего значение и ничего, значения не имеющего.
Просто ничего уже нет.
Кроме потемневших от какого-то бешеного, сметающего желания глаз напротив.
***
Простыни смялись окончательно, и лежать на них безумно неудобно, но Джонни лень вставать. Он лежит на спине, бездумно пялится в потолок и все еще пытается отдышаться, хоть немного прийти в себя.
- Знаешь, Макс… - неуверенно начинает Брендон, но рот ему уверенно закрывают ладонью.
- Джонни. Меня зовут Джонни.
the end.
@темы: другое кино, девочка-скандал, seX-men, театр абсурда
-
-
04.12.2012 в 18:42Открываю для себя новый пейринг) или вариант пейринга
гений-гей., оно такое светлое, простое, человеческое, мурмурмур
Очень приятное чтиво, и размышлизмы интересные. Спасибо!
-
-
04.12.2012 в 18:44все-таки вариант пейринга, имхо xD
я рад, что оно кому-то понравилось х)))
-
-
05.12.2012 в 03:34Ну да, что уж там. Будем честны)
У меня они вместе как отдельные персы не воспринимаются совсем, хоть убей)