[geniegay]

Ура, наконец-то я могу выложить к себе те тексты, которые писал для ФБ. Тут есть то, чем я почти горжусь, и то, что почти ненавижу.
И огромное спасибо тем людям, которые бетили, чистили, вычитывали и всячески проверяли мои тексты. Вы прекрасные.

Вещи которые делают нас (Оно/Нино, R)

Есть вещи, которые нас убивают. Есть вещи, которые делают нас сильнее. Не всегда они взаимосвязаны.

Нино думает об этом, когда лежит на диване, кутается в тонкий пушистый плед, пытаясь одновременно спрятать под небольшим квадратом ткани и ступни, и плечи. Смотрит в окно, за которым медленно, неторопливо, но уже неизбежно заканчивается август и приближается сезон тайфунов. Очень скоро дожди начнут поливать жителей города. Нино смотрит и думает, думает и смотрит. Он не считает себя несчастным или, не дай бог, отчаявшимся. Однако именно отчаяние отравляет сейчас его кровь, как самый быстродействующий яд. Нет лучшего орудия убийства, чем люди: их недолговечные тела из плоти и крови способны порой на то, на что не способно ни одно оружие, порождённое злым гением человеческого разума. Иногда достаточно одного слова. Иногда требуется ещё и взгляд.

Нино хватило за эти годы и слов, и взглядов, каждый из которых оставил в его теле трещину. Ему кажется, что весь он теперь стал похож на фарфоровую куклу, которую ребёнок, до сих пор относившийся к игрушке бережно, бросил на пол. По всему телу бегут мелкие трещины, и недалёк тот миг, когда хрупкая кукла развалится на куски.

Нино никогда не считал дни, но чётко помнит, что с их последней встречи с Оно прошло чуть больше двух недель. С начала скандала — почти месяц. Раньше это казалось невероятно важным — жизненно важным, — но сейчас ему почти наплевать.

Что там решит Агентство — чёрт с ним. Нино сейчас не хочет ничего.

Сатоши приезжает ближе к вечеру, ключи он, конечно, в очередной раз забыл в своей квартире, а потому Нино почти пять минут рассуждает, стоит ли вообще открывать ему дверь? Нино не хочет никого видеть, но Сатоши — это не «никто». Это куда больше, чем «никто».

Несколько секунд они просто смотрят друг на друга. В голове у Нино путаются тысячи слов, жужжат, будто рассерженные мухи, и он не знает, что должен сейчас сказать, не знает, как правильно подобрать слова. Возможно, Сатоши тоже этого не знает, потому что молчит, а потом делает шаг вперёд и касается ладонями плеч Нино, резко притягивая его к себе. Обнимая. Защищая?

— Ты дурак? — спрашивает он наконец. — Когда ты появишься на работе? Ещё и телефон отключил… Совсем сдурел? Я же беспокоюсь. Все беспокоятся.

— Разве вам не сказали? — Нино приподнимает брови, отстраняется немного и смотрит в упор, чтобы на мгновение утонуть в серьёзных глазах Сатоши. — Мне велели держаться подальше от телестудий, пока наверху не решат, как разгребать всё это дерьмо. И да, я буду виноват, если наш концертный тур пройдёт неудачно. Видишь, я тащу «Араши» вниз.

Он говорит неуверенно и с кривой ухмылкой, щурит глаза, нервно смеётся, а сам ждёт от Сатоши чего-то — какой-то реакции, какого-то действия — и, дождавшись наконец-то, облегчённо выдыхает.

Сатоши — всегда спокойный, невозмутимый и рассудительный — бледнеет почти на глазах и с размаху бьёт Нино по щеке. Всего один раз, но этого абсолютно достаточно.

Нино даже не чувствует боли. Только резкий жар, тёплой, тугой волной разливающийся по телу. Возвращающий к жизни.

— Что? — резко спрашивает он. — Думаешь, я не прав? Думаешь, шучу? Так позвони менеджеру, спроси у него, какого чёрта Ниномию Казунари таскали на встречи с руководством. И тебе всё внятно и чётко объяснят.

Нино отворачивается и кривит губы, пытаясь то ли улыбнуться, то ли заплакать. Всё кажется ему невыносимо глупым и по-детски смешным. Было бы из-за чего терять самых близких ему людей. Из-за глупой красивой куклы, из-за той, кому собственная репутация дороже всего остального. Любых чувств.

Да и были ли там эти чувства?

«Нозоми, — думает он, — Нозоми, ну какого чёрта? Всё же было так хорошо. Всё же казалось таким правильным».

Он вздрагивает, когда Сатоши обнимает со спины: его ладони горячие, и Нино кажется, что если задрать футболку, то на бледной коже точно будут следы от ожогов.

— Ты идиот, — серьёзно говорит Сатоши, в тишине комнаты его дыхание кажется шумным, — ну какой же ты идиот! Иногда я думаю, что ты вырос, все мы думаем, а потом ты выкидываешь очередной финт, и всё начинается сначала. Господи, Нино…

Он говорит что-то ещё, уговаривает, успокаивает, обещает, но Нино его уже не слышит. Он лишь угадывает интонации, а в голове у него шумит, и хочется плакать, будто он — маленький ребёнок, которого ударили, а мамы, чтобы утешить, рядом не оказалось.

Нино вспоминает, как они с Сатоши впервые оказались в одной постели, смешные и юные. Сколько им тогда было? Восемнадцать? Двадцать? Почти дети, целующиеся взахлёб в коридоре студии, смущённые и радостные. Дети, стягивающие друг с друга одежду не столько для того, чтобы любоваться, сколько ради возможности не касаться друг друга через ткань, а наконец-то прижиматься кожей к коже. Дети, впервые в жизни пытающиеся изучить и понять чужое тело, играющие во взрослых, с восторгом отдающиеся удовольствию. Нино помнит, что у Сатоши тогда были очень горячие руки, вот как сейчас, и тело Нино послушно подчинялось этим рукам. Помнит терпкий запах тел, тягучую, сладкую боль и собственный голос, так похожий на чужой: «Са-то-ши… Медленнее…» Тогда и много позже — каждый раз, каждый чёртов раз за все эти годы — Нино позволял себе растворяться в Оно. Потом можно было нервничать, снова начинать курить, искать себе очередных девушек, бросать их через два месяца, переживать, начинать всё сначала… Вся эта суматоха была исключительно ради того, чтобы рано или поздно вновь оказаться рядом с Сатоши обнажённым, возбуждённым… И влюблённым.

Отношения с Нозоми оказались для Нино неожиданно серьёзными. И сейчас, цепляясь пальцами за запястье Оно, Нино не понимал, почему эти несколько недель он чувствовал себя отчаявшимся? Потому ли, что потерял возможную любовь?

Или потому, что ещё больше боялся потерять Сатоши?

— Иди ко мне, — шёпотом просит Сатоши, и несколько секунд Нино растерянно молчит, не понимая, чего от него хотят. Он ведь и так здесь, он и так рядом, чего же ещё? Но Сатоши, видимо, этого мало: он забирается ладонями под футболку, гладит кончиками пальцев живот и ласково, жарко дышит куда-то в шею. Нино думает, что надо, наверное, отстраниться, нельзя это позволять, господи, ну сколько можно, сколько…

Но он молчит. Молчит, облизывает губы, вздрагивает, будто испуганный зверёк, отзываясь на каждое лёгкое прикосновение, довольно жмурится и резко выдыхает, когда Сатоши мягко поглаживает сосок подушечками пальцев. Почему-то именно от таких почти невинных ласк ему всегда срывало крышу больше всего, от одних этих прикосновений возбуждение накатывало удушающей волной, вот и сейчас: стоит только позволить себе расслабиться, как туман в голове путает мысли. Нино, оборачиваясь к Сатоши, утыкается лбом в его плечо, закрывает глаза, не желая сейчас ничего видеть — только чувствовать.

Чувствовать запах Сатоши: смесь горьковатых духов, запаха тела и кожи и всегда немного запаха рыбы. Это даже смешно: он постоянно пахнет морем, будто бы он сам — какая-то странная рыба и, на мгновение почувствовав себя извращенцем, Нино нервно смеётся.

Чувствовать тепло его рук: ладони скользят по спине, больше успокаивая, чем возбуждая, но Сатоши уже готов, его член упирается Нино в бедро, и одного этого ощущения достаточно для того, чтобы потянуться руками к ремню своих джинсов.

Хочется что-то сказать, но говорить не получается. Получается только, подняв голову, целовать жарко и больно, прикусывая губу до крови и ощущая на языке солоноватый вкус.

Когда Сатоши стягивает с Нино джинсы, с усилием гладит ладонями бёдра и нетерпеливо подталкивает к дивану, Нино практически падает на плед, думая о том, что он — идиот. Это же ужасно глупо: мечтать только о том, как он будет принадлежать Сатоши.

Но в следующие секунды и эта мысль исчезает из головы.

Есть вещи, которые нас убивают. Есть вещи, которые делают нас сильнее.

А есть вещи, которые просто делают нас.

Нино думает об этом, когда прижимается вспотевшей спиной к подушкам на диване, позволяя рукам Сатоши в тысячный раз исследовать его тело. Когда тихо всхлипывает, когда кусает его ключицу, боится сделать больно, но не может не касаться. Когда кровь стучит в висках барабанным боем, выбивает ритм, и от этого ритма поднимается по всему телу удушающая волна удовольствия, у Нино перехватывает дыхание. Всё, что он может сейчас, — это цепляться за Сатоши, вжиматься в его тело, сливаться с ним. Нино чувствует себя девчонкой, впервые в жизни отдающейся любимому мужчине, чувствует себя глупым, неловким, настоящим, полностью открытым для одного единственного человека.

Чувствует себя живым.

Смешное в жизни Сакурая Шо (Айба/Шо, R)

Это уже ни для кого не является тайной. Ну, или так думает Шо. Съёмочная группа выглядит так, будто каждый из этих хороших людей прекрасно осведомлён о том, что Сакурай-сан спит с Айбой-саном. Возможно, по вечерам за рюмочкой чего-нибудь алкогольного или чашечкой свежезаваренного зелёного чая эти люди обсуждают, что двое участников известной группы продолжают одну из традиций самураев. Или просто трахаются, как кролики.

Айба над этим смеётся. Говорит: у Шо слишком богатая фантазия. Всем наплевать, кто с кем спит. Но Шо всё равно об этом думает. Он вовсе не боится, что кто-нибудь об этом узнает, не боится даже, что об этом узнают родители. Однако мысль о том, что его интимная жизнь может послужить предметом обсуждения, несколько смущает. Хотя, пожалуй, к этому стоило бы привыкнуть за столько лет в роли айдола.

Впрочем, нельзя отрицать, что все эти люди думают или говорят абсолютную правду. Сакурай-сан действительно спит с Айбой-саном. Обычно у них даже есть чётко обговорённое расписание. У Шо очень много работы, часто он просто не успевает поспать, и в такие дни мысли о сексе даже неприятны. Со своей привычкой к планам он разработал график встреч, которому старается неукоснительно следовать. Айба посмеивается над этим, но не спорит. Кажется, ему всё равно, когда любить Шо.

Иногда накатывает внезапно. Вот как сегодня.

На улице жарко. Шо ладонью стирает с затылка пот, думая о том, что неплохо было бы подстричься. Чёлка уже падает на глаза, её приходится убирать рукой, и зачастую это ужасно раздражает. Особенно сейчас, когда за всей группой непрестанно следуют тёмные зрачки видеокамер, записывающих каждое движение, слово или улыбку. Хочется выглядеть недовольным — каким он себя и ощущает, — но пока камеры смотрят на тебя, надо держать лицо. Это было первым правилом, которое Шо выучил в Агентстве.

— Я совсем ничего не помню, — смеётся он, пока ассистенты объясняют, как правильно вести машину. — Чёрт, у меня отнимут права после этой съёмки!

Смеётся, а сам думает, что было бы круто заняться с Айбой любовью в этой машине.

К вечеру все совершенно выматываются. Особенная усталость накатывает, когда понимаешь, что завтра их ждёт ещё один такой же день. Шо не любит монотонности, он обожает свою работу за её постоянное разнообразие и просто хочет, чтобы эти съёмки поскорее завершились. Может быть, завтра их отпустят пораньше.

Пока все прощаются и торопливо расходятся, Шо стоит и смотрит на людей. Будто ждёт чего-то. Чего — не знает сам. Ему нравится так стоять. К вечеру дневная духота немного спала, и ночное тепло окутывает плечи, будто лёгкое покрывало.

— Тебе идёт эта футболка, — говорит Масаки за плечом у Шо. — Тебе вообще идёт синий, ты знаешь? Гармонирует с цветом твоих волос.

— Я куплю себе синие боксёры, — обещает Шо и оборачивается, — чтобы ты мог их с меня снимать.

Масаки хорош всегда, но сейчас он хорош особенно. Короткая стрижка делает его тонким, тянущимся вверх всем своим естеством. Шо, перечитавшему в своей жизни огромное количество книг, хочется сравнить его сейчас с готическим стилем в архитектуре, но он отдаёт себе отчёт, что подобное сравнение будет более чем абсурдным. Поэтому он молчит. В сущности, Масаки не сравним ни с чем и ни с кем.

— У меня есть предложение, — говорит Шо и улыбается, когда Айба приподнимает брови, — очень хорошее предложение. Тебе понравится.

— Надеюсь, не руки и сердца? — на всякий случай уточняет Айба, но Шо видит понимание в его глазах, а потому просто пожимает плечами и, отвернувшись, выходит из здания, сворачивает за угол. Он не слышит, но чувствует, что Айба идёт следом, и совершенно уверен, что он сейчас бесшумно смеётся, глядя на машину. Айба вообще очень много смеётся.

Шо не оборачивается, пока ищет по карманам ключи от машины. Ему сунули их перед съёмками, а потом забыли забрать обратно, а Шо забыл отдать, и, видимо, оно и к лучшему. Пригодились.

— Ты уверен, что мы не сломаем себе шеи? Здесь только два небольших сиденья, — лукаво уточняет Айба, но Шо краем глаза видит, как он подбирается, напрягается, будто перед прыжком. Сейчас он напоминает какого-то дикого зверя. Шо всегда нравились эти метаморфозы в его поведении.

— Уверен, — хмыкает он и, забравшись на сиденье, тянет Айбу следом. С тихим звоном расстёгивается пряжка ремня.

Трахаться в машине действительно неудобно. Шо упирается затылком в спинку сиденья, вжимается в неё так, будто хочет сломать. Айбе, наверное, неудобно вдвойне: он задевает копчиком приборную панель, ойкает, оборачивается и снова смеётся. Хрипло и коротко. Шо начинает думать, что это была плохая идея, что можно всё переиграть и поехать, например, домой, но тут Айба устраивается удобнее, утыкается холодным носом в волосы Шо и всё-таки входит в него.

Это не больно. Или Шо думает, что не больно. Или думает, что это должно быть не больно. В конце концов, ему просто неудобно: шея затекла, джинсы, съехавшие к лодыжкам, мешают улечься как следует, но всё это лишь добавляет ощущений. Шо чувствует, как Масаки двигается в нём — мягко, коротко и сильно, — и закрывает глаза.

Есть в этом что-то смешное. В том, что неуклюжий и смешливый Масаки всегда оказывается сверху. В том, что Сакурай-сан, привыкший всё контролировать, отдаёт контроль и самого себя. В том, как Масаки двигается сейчас, и Шо чувствует его член внутри себя, чувствует себя беззащитным и одновременно счастливым. Тело Масаки пахнет парфюмом, потом и мускусом, его волосы — шампунем и пылью, с улицы доносятся чьи-то голоса и смех, и Шо думает, что если их сейчас увидят, это будет смешно втройне.

Он возится, пытаясь устроиться удобнее, и Масаки входит ещё глубже, прижимается всем телом, не дает сдвинуться с места, дышит жарко и влажно в самое ухо Шо. Мерными толчками он вбивает его в спинку сиденья, а Шо ощущает, как вниз по его спине ползут капли пота. Шо уже где-то на грани, Масаки, наверное, тоже, потому что движения его становятся резкими и теряют ритм, у Шо кружится от этого голова, и из горла вместо стона вырывается какое-то подобие хрипа. Ему не хорошо даже — ему не-ве-ро-ят-но: от атмосферы, от собственной открытости, от того, как Масаки входит в него с каждым толчком всё глубже, так что каждое его движение отдаётся в паху горячим удовольствием. Член стоит, как каменный, а Шо стискивает его и боится открыть глаза и взглянуть на Масаки. Он знает, что в Масаки, в его Масаки, сейчас есть что-то жёсткое, звериное и яростное. То, что заставляет Шо раз за разом раздвигать перед ним ноги, отдавать ему себя полностью, никогда ни о чём не жалея. И это тоже кажется Шо смешным.

Он кончает резко, будто по нему прошёл электрический разряд, утыкается носом в ключицы Масаки, чувствуя, как горячая сперма заливает живот. Потом открывает глаза, смотрит на Масаки, который всё ещё двигается в нём.

И смеётся. Смех этот короткий и звонкий, будто где-то разбили стекло.

Об ангелах и дьяволах (Икута Тома/Оно Сатоши, R)

Наверное, если и есть в этом мире что-то неизменное, то это Оно Сатоши. Икута подумал так ещё тогда, когда перед началом съёмок Оно впервые пожал ему руку, называя свое имя. С той поры прошло уже несколько месяцев, но Тома продолжает думать так же. В Сатоши есть что-то постоянное, что-то твёрдое и железное внутри. Он иногда кажется неподвижной скалой на фоне вечно работающего, вечно занятого, немного нервного и беспокойного Икуты.

А ещё он кажется ангелом. И как такого вообще взяли на роль убийцы, одержимого местью? Как можно увидеть дьявола в человеке, который заразительно смеётся, размахивает руками, весело рассказывает съёмочной группе об очередной рыбе, которую поймал на недавней рыбалке? Как можно увидеть сумасшествие и боль в его глазах? И почему Икута действительно видит их каждый раз, когда камера направлена на Сатоши? Где Оно научился быть таким гениальным?

Он смотрит в камеру долгим взглядом исподлобья, от которого всё внутри сжимается, Икуте становится тяжело и жарко. Это очень трудно: видеть, как Оно играет дьявола, и знать, каким ангелом он становится после съёмок. От этого контраста, от смешения противоположностей Икуту ведёт: внутри поднимается чёртова волна, он захлёбывается в ощущениях и почти готов в ней утонуть.

— Стоп. Снято, — устало говорит режиссёр и улыбается, — всё, ребята, на сегодня закончим. Завтра в десять, не опаздывайте, пожалуйста. Хорошо поработали. Можете быть свободны.

Эти слова будто спускают курок. На Икуту плавно опускается душная усталость, а вместе с ней и яркое тяжёлое возбуждение. Он уже не Наото, он может отпустить себя, побыть самим собой…

И неважно, что в данной ситуации это значит «хотеть своего партнера по съёмкам».

Он ловит Сатоши в коридоре, хватает за запястье и тянет за собой в гримёрку. Стоит захлопнуть дверь, и в ближайшие пятнадцать минут их точно не будут трогать. В конце концов, имеют ведь исполнители главных ролей право немного передохнуть перед уходом домой?

— Соскучился? — уточняет Сатоши, и Икута в очередной раз дивится его спокойствию. Он знает, хорошо знает, что под маской вечно сонного оцепенения скрывается буря эмоций, но Сатоши так виртуозно балансирует на грани, так ловко жонглирует собственным настроением, что становится понятно, как ему удается удерживать баланс между ангелом и дьяволом.

Но зачем он вообще спрашивает, неужели он сам ничего не понимает?!

Объяснять ничего не нужно. Оно опускается на колени так привычно, будто делает нечто прозаичное. Переодевается, например, или смывает грим. Он всегда себя так ведёт. Каждый раз после секса невозмутимо стирает с тела сперму, вежливо желает Икуте хорошего вечера. Так, будто ничего и не было. И это, почему-то, заводит только сильнее.

— Соскучился, — соглашается Икута и, опустив голову, смотрит, как Сатоши стягивает с него чёрные джинсы. Сразу вместе с нижним бельём, оно только мешает, а медлить Сатоши не любит. Наверное, именно поэтому секс с ним всегда получается ярким, коротким и каким-то судорожно сладким.

— Это было заметно, — усмехается Оно и сразу берёт в рот, обнимая Икуту за бёдра, опускает ладони на ягодицы. В его движениях и поведении есть нечто безумно собственническое, и кажется, что на самом деле это Оно сейчас чувствует себя хозяином положения, несмотря на то, что его практически трахают в рот. Иногда Икуте хочется сделать именно так: взять его за волосы и — здесь подходит именно это слово — просто выебать, не особенно задумываясь о чувствах и желаниях самого Оно, будто пытаясь за что-то ему отомстить. За дьявольские взгляды исподлобья на съёмочной площадке?
Возможно, если бы герои решили свои разногласия именно так, этих проблем осталось бы намного меньше.

Икута чувствует, что совершенно теряет контроль над ситуацией. Ноги подкашиваются, он закрывает глаза, чтобы не видеть Оно, а потом всё-таки смотрит на него, смотрит, как тот облизывает головку и неожиданно берёт глубже, мягко и крепко обхватывая член губами. От его сильного, резкого, мужского запаха поджимаются пальцы на ногах, тело кажется тяжёлым, будто налитым свинцом, не своим вовсе. Единственное, что сейчас толком получается у Икуты — подаваясь вперёд, толкаться в горячее и мокрое. Не выходит даже стонать, начисто перехватывает дыхание. Любое движение отдаётся фейерверком в голове. Когда Сатоши случайно задевает зубами член, Икута всё-таки хватает его за волосы, притягивает ближе, что-то невнятно мычит сквозь крепко стиснутые зубы и не понимает уже, кто здесь кому и зачем отдаётся.

Когда он кончает, в глазах на несколько секунд темнеет, а Икута стоит, не осознавая даже, где находится.

— Ты дьявол, — шепчет он. Сквозь темноту проступает лицо Сатоши, который тыльной стороной ладони вытирает сперму с губ.

— Нет, — лаконично отвечает тот, — я просто хорошо играю.

Старший и младший (Сакурай Шо/Мацумото Джун, R)

Джун — младший. Ему всего-то восемнадцать. Совсем ребёнок, который искренне пытается выглядеть серьёзным и важным. Он носит кольца, по вечерам убирает их в ящик. Шо сидит на кровати, смотрит, как Джун снимает их с пальцев одно за другим, несколько секунд бережно крутит в руках, будто не хочет расставаться, и только потом убирает в стол. Есть в этом что-то очень милое. В Джуне вообще есть что-то трогательное, ещё детское и одновременно очень взрослое, серьёзное. В его тёмных глазах, в короткой стрижке, в пухлых обветренных губах. В том, как Джун улыбается, как переступает с ноги на ногу, как держит микрофон на сцене, почти касаясь его приоткрытым ртом, — во всём этом Шо видит что-то ужасно непристойное и одновременно очень нежное. И ощущает себя преступником.

Джун — младший, но сейчас он чувствует себя взрослым. Завтра он наконец-то окончит школу, прибежит домой, счастливый и взволнованный, а Шо будет ждать его точно так же, как ждёт сейчас: сидя на кровати, бездумно листая учебник. Джун прибежит, и всё наконец-то завершится, закончатся эти томительные три года.

Хочет ли Шо, чтобы они заканчивались?

— Ты рад? — спрашивает он, чтобы хоть немного разбавить томительное молчание. Джун пожимает плечами, стягивает с себя футболку, чуть ссутулившись, и Шо зачарованно, привычно и неторопливо скользит взглядом от его затылка до копчика, по линии позвоночника, мысленно отсчитывая каждый из позвонков. Будто обратный отсчёт.

Завтра Джун окончит школу и, скорее всего, отсчитывать станет нечего.

— Я не знаю, — отвечает Джун наконец. — Да. Да, наверное, я рад.

— Ты станешь совсем взрослым, — замечает Шо.

— Я и сейчас достаточно взрослый, — резко отвечает Джун, — по крайней мере, достаточно взрослый для того, чтобы с тобой спать.

— Можно подумать, тебя что-то не устраивает, — коротко смеётся Шо. Но это удар ниже пояса.

Иногда он чувствует себя преступником. Практически совратителем несовершеннолетних, это ужасно. Шо уже взрослый, он — старший, ответственный, ему, в конце концов, двадцать лет, пора взять себя в руки. А у него уже два с половиной года стоит на мальчишку, который облизывает губы так, что все мысли мгновенно скатываются к сексу. Это пошло, банально и глупо, Шо думает, что он похож на персонажа типичной американской комедии, но весь ужас происходящего в том, что оно абсолютно реально.

Джун подходит к кровати плавно, почти танцуя. Он танцует всегда — подвижный, будто ртуть — и чем больше он двигается, тем сильнее Шо хочется его поймать, тем лучше он понимает, что поймать Джуна невозможно.

Только задержать на миг. Даже если этот миг длится уже два с половиной года.

Шо откладывает учебник и поднимает взгляд. Джун нагибается, тянется к нему, приоткрывает губы в довольной улыбке. Чёрт, думает Шо, нужно запретить ему так улыбаться: это же слишком откровенно, слишком по-блядски, так ведь нельзя! Думает, а сам притягивает ближе и целует.

Губы Джуна пахнут сигаретами и молоком с медом.

Раздевать его приятно, куда приятнее, чем раздеваться самому. С себя Шо снимает одежду рывками, торопливо и яростно, а Джуна раздевает медленно, наслаждаясь каждым прикосновением. Проводит ладонями по его худому телу, тянет вниз джинсы, и Джун, подавшись вперёд, падает на кровать. И смеётся. Смех у него рассыпчатый, звонкий, совсем детский. Его родители, наверное, думают, что ребята сейчас играют. Изумительные у них игры.

Тело у Джуна податливое, как пластилин, будто из него можно вылепить всё, что угодно. Иногда Шо думает, что таким образом он лепит себе идеального любовника, и очень боится этих мыслей.

Джун тянется за очередным поцелуем, недовольно ворчит, берёт Шо за руку, притягивает его ладонь к паху. Шо, ощущая под ладонью твёрдую эрекцию, понимает, что повернуть вспять уже ничего нельзя.

Он торопится так, будто всё это в последний раз. Путается, не знает, куда девать руки и ноги, а когда входит в податливое и горячее тело, очень боится, что Джуну будет больно. Как боялся в первый раз.

У Джуна зрачки расширены, волосы топорщатся, как иголки у ежа. Руки у него тёплые, кожа на вкус как будто сладкая, и когда Шо проводит языком по жилке на шее, Джун коротко всхлипывает, крепче его обнимая. Шо вспоминает, что пальцы у него тонкие, с вечно обгрызенными под корень ногтями, и толкается глубже и резче, вцепляется в Джуна так, будто без него он вовсе пропадёт.

А это очень страшно — пропасть. Без Джуна.

Когда Джун кончает, Шо слизывает капли спермы с его живота и, даже не видя лица Джуна, знает, что тот сейчас улыбается.

В такие минуты Шо кажется, что младший здесь как раз он.


***

Через год Джун — совсем серьёзный и взрослый — носит всё те же кольца, звонит Шо по ночам, спрашивая позволения приехать.

— Нет, — отрезает Шо, пытаясь проснуться и взглянуть на часы. — Нет, у меня работа.

Джун молча сжимает трубку в руках.

Детство закончилось.

Мгновения Нью-Йорка (Оно/Джун\Нино, R)

Нью-Йорк может показаться похожим на Токио только с высоты птичьего полёта, из иллюминатора самолёта. Но он совсем не похож на Токио, когда ты ходишь по его мостовым. Джун понял это ещё тогда, когда впервые приехал в Нью-Йорк, и понимает каждый раз, когда в него возвращается.
Сейчас лето, и Нью-Йорк пахнет пылью и жарой, а ещё немного свежими пончиками, и от этого запаха постоянно хочется пить. Джун таскает с собой бутылку с водой, но она очень быстро заканчивается, приходится искать ближайший магазин и на ломаном английском объясняться с продавцом. Да, пожалуй, в поездке с менеджером есть свои плюсы, по крайней мере, не приходится думать о подобных мелочах.

С другой стороны, если бы рядом был менеджер, Джун никогда бы не успел сходить на концерт.

В зале душно и очень много людей. Джун забыл уже, что это такое — видеть концерт глазами зрителя, видеть его не со сцены. Не думать каждую секунду о том, насколько правильно и чётко всё идёт. Это какое-то особенное удовольствие — смотреть на концерт со стороны, просто наслаждаться музыкой, растворяться в музыке, танцуя и подпевая в такт движениям толпы. Становиться частью хаоса, пусть упорядоченного, но всё ещё опасного, готового в любую секунду прорваться наружу. Через тебя, через тех, кто вокруг.

Джуну жарко, и футболка липнет к спине от пота. Где-то справа от него стоит Сатоши, Джун иногда задевает его локтем, чувствует его присутствие исключительно физически, а потому даже не поворачивает головы. Сзади от Джуна стоит Нино, периодически он случайно тыкается носом Джуну в затылок и, наверное, смеётся. Это всё неважно, Джуну сейчас не нужно видеть Сатоши и Нино для того, чтобы всем телом чувствовать их присутствие. Чувствовать их восторг от музыки. Наверное, в этом тоже проявляется пресловутый «эффект толпы»: в том, что Джун сейчас не разделяет, где заканчивается он сам, и начинаются другие люди, он будто дышит в одном ритме с ними всеми, в одном ритме с Нино и Сатоши, и это чуть ли не самое прекрасное, что может быть. От каменного пола по всему телу разносится один ритм, Джун смеётся, но не слышит собственного голоса от грохота музыки.

В сумраке зала он находит руку Сатоши и крепко сжимает её, переплетая пальцы. Сейчас ему особенно необходимо тепло чужого тела, чтобы не раствориться в происходящем окончательно, не стать звуком, ритмом и голосом. Нино в очередной раз утыкается носом в его затылок, почти касаясь губами разгорячённой кожи, а потом отчетливо говорит на ухо:

— Пойдёмте отсюда.

Пока концерт не закончился, в коридорах холодно и пусто. Пройдёт всего час с небольшим, и пространство заполнится людьми, которые будут громко переговариваться, обсуждать, смеяться… Но пока что здесь тихо, только слышны шаги. Джун машинально считает свои: десять, двадцать, тридцать, тридцать пять… Дверь дальнего туалета скрипит, в другой ситуации Джун обратил бы на это внимание, но сейчас его голова занята другим, и он даёт втолкнуть себя в окружение кафеля, под холодный свет ламп.

Тут даже не надо ничего говорить. Или надо, но Джуну говорить лень, а Нино или Сатоши просто предпочитают молчать. Наверное, это правильно: выкидывая подробности своих отношений на публику, будто бросая кость оголодавшей собаке, они умудряются молчать в главном, молчать тогда, когда слов и не требуется.

Джун так не умеет, он только учится, но не говорит ничего, молча принимает поцелуи, позволяет Нино утыкаться носом в ключицы, позволяет Сатоши обнимать сзади, задирая футболку.

Раньше Джуну казалось, что нет ничего смешнее, чем развести на секс этих двоих. Теперь происходящее входит в привычку, и у Джуна язык не повернётся назвать это сексом. Это что-то неотвратимое — почти такое же неотвратимое, как музыка, по крайней мере захлёстывает точно так же, и звук собственного сердца отбивает необходимый ритм. Происходящее — это больше чем секс, это как песня или танец. У происходящего есть свои законы, изменить которые невозможно. Джун даёт раздевать себя, подчиняется сильным рукам на своих плечах, опускается на пол, и кафель холодит голые колени. Если сейчас кто-нибудь зайдёт, Джун, наверное, даже не услышит: так сердце стучит в ушах.

Джун обнимает Нино за бёдра, обтянутые тёмной джинсой, утыкается лбом в его пах. Пряжка ремня царапает подбородок.

У Сатоши холодные руки, это особенно чувствуется, когда он опускает ладони на ягодицы Джуна, и Джун вздрагивает, замирает, а потом звенит ремнём, стягивает вниз джинсы и задыхается на мгновение в запахе возбуждения и чужого тела.

Происходящее подчиняется своим законам и своему ритму — Джун помнит это, когда трётся щекой о бедро Нино, чувствует себя каким-то котом — большим котом, вроде гепарда. Ритм бьётся у него в ушах, когда он тянет вниз нижнее белье и обхватывает губами член, когда ёрзает на скользком кафеле, чтобы Сатоши было удобнее его растягивать. Когда позволяет трахать себя, подчиняясь ритму, подчиняясь людям, которые подарили ему этот ритм. Ощущая вкус и запах Нино у себя на языке, чувствуя, как Сатоши неторопливо заменяет пальцы членом, послушно выгибаясь в спине, Джун чувствует, как растворяется в происходящем, растворяется в ритме, в котором не может не двигаться. Это что-то большее, чем музыка. Джун закрывает глаза, чтобы окончательно стать частью происходящего, частью Сатоши или частью Нино — какое это уже имеет значение?

Вечером Тома восхищённо рассказывает о своих впечатлениях от концерта.

— Ну да, — рассеянно отвечает Джун, — да, это было круто.

Плата за внимание (Нишикидо Ре/Окура Тадаеши, PG)

***

— Я не люблю бесплатные вещи, — резко заявляет Окура после того, как повертел в руках картонную рекламку очередного ресторана, обещающую тридцатипроцентную скидку, смял её и убрал в сумку, — в этом нет смысла, тебе не кажется? Если человек не платит за то, что получает, он не видит ценности полученного. Каким бы дорогим оно на самом деле ни было.

— А как же подарки на день рождения? — подкалывает его Рё, весело смеётся и взъерошивает свои коротко остриженные волосы.

— Ну, — усмехается Тадаёши, — в конце концов, я плачу за них общением со своими друзьями, скажешь, нет?

Рё фыркает и предпочитает промолчать.


***

Жить рядом с Окурой попросту невозможно. Вот Рё и не живёт. Разве можно назвать «совместным проживанием» тот факт, что три или четыре раза в неделю Нишикидо просыпается в смятой постели от ритма, отбиваемого барабанными палочками?

— Тадаёши! — кричит он через всю комнату, а после, не выдержав, запускает в гибкую спину тяжёлой подушкой. Подушка не долетает, но нужный эффект достигнут — оторвавшись от ударной установки, Окура недовольно оборачивается.

— О, — без особого удивления говорит он, — проснулся. А я-то думал, сколько ты ещё дрыхнуть будешь? На съёмки опоздаешь.

Лениво взглянув на часы, Рё подскакивает на кровати. На съёмочной площадке необходимо быть через полчаса, а ведь ещё надо доехать. Опаздывать Нишикидо очень не любит. Во-первых, не хочется доставлять неприятности съёмочной группе, а во-вторых, слишком уж ехидным будет взгляд Ниномии, если Рё опоздает хоть на пять минут. Казалось бы, сколько можно соревноваться, например, в том, кто из них умнее или пунктуальнее? Взрослые ведь люди, а всё туда же.

Бегая по квартире Тадаёши в одних трусах и пытаясь одновременно сварить себе кофе и натянуть джинсы, Нишикидо с лёгкой обидой отмечает, что Окура даже не предлагает помочь и не обращает на него ни малейшего внимания. Привык уже?

Или просто считает Рё той самой, бесплатной, вещью, которая не имеет никакой ценности?

Хотя, с другой стороны, он ведь совсем не подарок.


***

Съёмки длятся целый день почти без перерыва, и даже привыкший к подобному ритму Нишикидо чувствует себя под конец вымотанным и усталым. Очень хочется добраться до пустой и холодной квартиры, глотнуть спиртного и завалиться на кровать с очередной книжкой, чтобы окончательно вырубиться пять минут и две страницы спустя. Мысль о долгожданном отдыхе так греет душу Рё, что он почти не задумывается о пропущенном сегодня обеде и о том, что последний раз ел вчера вечером.

Но, оказывается, Рё не единственный, кому важно, сколько раз за сегодняшний день он успел перекусить.

— Ты голодный? — спрашивает у него Тадаёши вместо приветствия, поднимается с асфальта, на котором сидел, и подходит ближе. В свете фонаря он кажется особенно привлекательным, в глубине глаз играют смешинки, и Рё думает, что эти смешинки словно живые.

Уставившись на Окуру, он вертит на пальце ключи от машины. Домой ведь собирался. Не забыть бы об этом сейчас.

— Голодный, — довольно констатирует Тадаёши, жмурится, как сытый кот, улыбается, и от этой улыбки по спине Нишикидо бегут мурашки. — У тебя, наверное, как всегда пустой холодильник. А я пиццу заказал. Две пиццы. Две пиццы и две бутылки пива. Поехали?

— У тебя же вечеринка намечалась, — осторожно напоминает Рё, — ты мне сам вчера говорил, что всю ночь будешь гулять, раз уж у тебя выходные.

— А я и буду, — беспечно отзывается Тадаёши и берёт Нишикидо за руку, — с тобой. Зря я, что ли, пиццу покупал? Чёрт с ней, с вечеринкой.

В машине Окура вертится, устраивается поудобнее на переднем сиденье, будто бы случайно касается коленом ноги Нишикидо, смеётся и нетерпеливо подпрыгивает. Рё думает, что Тадаёши, наверное, уже успел выпить, но нет, от него пахнет только хорошим парфюмом.

Добираясь до дома Окуры какими-то объездными путями, послушно следуя всем указаниям опытного проводника, Рё вдруг ловит себя на мысли, что больше не чувствует себя бесплатной вещью для Тадаёши.

В конце концов, тот ведь платит за внимание Нишикидо самим собой.